У выезда на шоссе Джорджу пришлось остановиться; он снял с руля единственную руку и переключил скорость, одновременно надавив на тормоз ногой, так что грузовичок чуть не врезался носом в землю. С юга шла какая-то машина. Он оглянулся — Генри и Кэлли входили в дом, а пес поднялся и стоял с видом не враждебным и не дружелюбным — просто деловитым; так стоят пастухи, мирно наблюдая за стадом. Свет на крыльце зажегся и погас — это послала ему прощальный привет Кэлли — и больше уж не загорался. Почти в то же мгновение фары едущей по шоссе машины метнулись к нему в бешеном вираже и увильнули в сторону на волосок от катастрофы. В машине горел свет, и Джордж успел разглядеть пьяных парней, издевательские ухмылки на их лицах. «Чертовы психи, сволота», — подумал он и сквозь гулкие удары сердца все еще слышал, как будто застопорилось время, неожиданно взревевший мотор, свист ветра, скрежет сносившегося коленчатого вала. Машина нырнула вниз, пронеслась мимо «Привала» и стала взбираться на противоположный склон. Через несколько секунд они скрылись за гребнем горы, и ночь опустела. Джордж выехал на магистраль, поставив на акселератор дрожащую правую ногу. И пошла насмарку вся прелесть ночи — его снова одолели мысли об убийстве.
Об убийстве ему рассказал Генри. Он слышал по радио.
— Это на Никелевой горе случилось, не более десяти миль отсюда, — рассказывал он. — Старик какой-то. Называли имя, но я забыл. Кажется, он вернулся домой, а его уже там поджидали. Ударили по голове трубой. В общем, как я понял, забили его до смерти, страшно было смотреть.
Кэлли сидела, держа на коленях ребенка. Волосы ее блестели под светом лампы. Ребенок спал, обхватив пальчиками палец матери, но она по-прежнему что-то ему напевала.
Джордж спросил:
— Узнали уже, кто это сделал? — Он представил себе собственный дом, такой уединенный и, должно быть, заманчивый для воров и всякого хулиганья, — высокий старинный кирпичный дом, окруженный верандой, со сводчатыми окнами, с громоотводами, куполами и выходящей на шоссе старомодной вышкой, похожей на силосную башню.
— Нет, не узнали еще, — ответил Генри. — Мало ли кто это мог быть. В этих старых домах на отшибе еще не такое бывает.
(«Лежать», — сказала Кэлли. Пес, похожий на черно-серого льва, снова опустился к ногам хозяйки, положив на передние лапы широкую морду, подняв уши, скорбно глядя на нее. Он вздохнул.)
Джордж, разговаривая, вертел в руке ложку. Из свадебных подарков. Столовый посеребренный набор. Джордж огорчался, что они польстились на такую дешевку, ведь они его друзья, ему неприятно видеть всякий хлам у своих друзей в доме. Кэлли выбрала его, конечно, из «практических соображений», не думая о том, что с течением времени ложки и вилки исцарапаются, износятся и что вообще нет нужды жмотничать и трястись над каждым центом, когда выходишь замуж за старого холостяка, который столько лет жил один и ничего на себя не тратил. Самое главное, в них и весу-то нет никакого: держишь в руке такую ложку и совсем не ощущаешь ее тяжести. Хорошую вещь возьмешь, так уж никаких сомнений. А у них все вещи такие… кроме массивных старинных подсвечников из чистого серебра (стоят неизвестно зачем, без свечей, на крышке пианолы), да разве что кружевных салфеточек, подаренных Кэлли теткой Мэй, да нескольких шерстяных платков. Впрочем, если людям наплевать на это, значит, наплевать, вот так-то вот. Только Генри ведь не наплевать, уж он-то знает. Почему Генри позволил ей так распорядиться? Джордж вдруг выпалил:
— Я думаю, воры.
Генри пожал плечами.
— Неизвестно пока. Может, и воры. А может быть, и хулиганы или бродяги.
— Господи боже, — сказал Джордж. Джорджу нередко приходило в голову, что к нему могут нагрянуть грабители. Он не был паникером, просто в доме у него и в самом деле много хороших вещей, есть такие, которые уже добрых два столетия принадлежат их семье, — одному богу известно, сколько они могут теперь стоить, а кое-что время от времени приобретал он сам в Ютике в антикварных магазинчиках; на аукционах то здесь, то там; у букинистов. Билл Келси ему как-то посоветовал открыть магазин.
(— У тебя тут столько всякого старья, на двадцать домов хватит, — сказал он.
— Да, порядочно, — согласился Джордж, — а в других комнатах и того больше; кое-что лежит даже в сарае. Там не сыро: я обклеил стены водоотталкивающими обоями. — Он распахнул дверь в комнату, которая прежде служила спальней его матери, и сделал шаг назад, чтобы Билл Келси смог взглянуть.
— Боже, смилуйся над нами, — сказал Билл, — что же это у тебя такое?
— «Национальная география», — ответил он с усмешкой, — полный комплект. А вот там, в углу — карты. Тридцать семь, не больше и не меньше. Гравированные. — Там было много и других журналов: «Еженедельник филателиста», «Техасский любитель оружия», «Американский стрелок».
— Да на кой они тебе сдались? — Весь вид Келси выражал недоумение, почтительное, конечно, но все же недоумение. Он глядел во все глаза, вытянув шею, зацепив большие пальцы за лямки комбинезона.
Джордж ответил насмешливо, прикрывая дверь:
— На кой сдались? Вот зайду иной раз, рукой потрогаю, — и подмигнул. Но он ответил правду. Величайшей радостью в его жизни было просто брать их в руки, зная, что они принадлежат ему, что они ограждены от варваров, которые вырезают из великолепных антикварных изданий, вроде его иллюстрированного Гёте, картинки с копиями старинных гравюр по дереву или обрезают кентуккийские пистолеты ручной работы и приваривают к ним современные прицелы. В горке грушевого дерева, на которую он наткнулся в Гудвиле, он держит девять оригинальных губных гармоник в деревянных футлярах, строгих и элегантных, как гробы. Дорого когда-то заплатили за эти штучки. Каждый штришок на редкость затейливого узора выгравирован рукой близорукого старого немца, серебряных дел мастера, умершего больше ста лет тому назад.
— Ух ты, сколько всякого насобирал тут! — сказал Билл Келси.
Джордж кивнул, не улыбаясь.
Билл Келси склонил набок голову, рассматривая колонну винтовой лестницы, и произнес:
— Интересно, можно что-нибудь выручить за тот хлам, что у меня на чердаке?
— Почему бы нет, — сказал Джордж; от волнения у него сперло в груди. — Давай как-нибудь сходим, поглядим.)
Решительным движением он положил ложку.
— Я думаю, просто хулиганы, — сказал он.
Генри развел руками. Кто знает.
Ночь была теплая для мая. Он ехал, как обычно, медленно, поставив на педаль газа стянутую стальной скобкой левую ногу. В самом низу долины, словно снег, белел туман, выше мрачно темнели деревья. Сейчас, когда скрылся вдали освещенный дом Генри и кругом ни огонька, только светят луна и звезды да мерцают фары его собственного грузовичка, ночь кажется уже не такой темной. Можно даже выключить фары, если бы он захотел. Может быть, их и придется выключить, если гайка крепления еще больше ослабнет. Ее давно уже надо бы подтянуть, а он все откладывает с недели на неделю. Что-то он многое стал теперь откладывать. Несчастный случай с ним произошел восемь… нет, уже девять месяцев назад; как утверждает док Кейзи, он окончательно пришел в форму, его единственная, левая, рука стала чудовищно мускулистой, и с тех пор, как ей приходится додаивать коров без помощи правой, запястье стало заметно толще. При желании он может сделать многое из того, что делал прежде. Только времени уходит больше. Но он как-то выдохся, постарел. В этом году он не стал специально прикатывать почву — решил, что хватит одного дискования, да и дожди прошли неплохие, в земле достаточно влаги. Лу Миллет сажает за него соевые бобы — расплачивается за услугу, оказанную ему Джорджем два года назад, — вот уже и пристроено семь акров, а еще о десяти позаботится земельный банк. Люцерна сама о себе позаботится. Если же все рухнет в тартарары, он и тогда проживет на пенсию по нетрудоспособности, которую ему выплачивают после военной службы. Одним словом, суетиться незачем. Утром он вставал, доил коров и чистил хлев, после этого пахал, часа два не больше; стоит ли спешить, когда давно пропущены все сроки? (К четвертому июля беспременно хлеба́ в полях по колено. Ему бы хоть успеть отсеяться.) Около полудня он шел в дом и застревал там до пяти, до вечерней дойки, наклеивал в альбом марки, начищал две парадные серебряные шотландские шпаги (он приобрел их обе за семьдесят долларов), а то и просто клевал носом перед телевизором. Раньше ему нравилось пахать, нравился запах вспаханной земли, иссиня-черный блеск ровно взрезанных пластов, вылетающих из-под лемеха, густая тень под соснами на вершине горы, тускло-серебристый блеск кувшина с имбирным пивом, приткнувшегося среди лопухов под деревьями, нравилось, как все теплее и сочнее становится под лучами солнца распаханная земля. Он одновременно существовал и в будущем, и в прошлом, сидя бочком на тракторе, одну руку держа на руле, вторую — на рукоятке плуга; он вспоминал с такой живостью, будто они по сию пору длятся, другие весны, когда он пахал на том же самом Ф-20, или еще отец пахал, а он сидел сзади верхом на бензобаке и задние колеса тарахтели, словно на них были надеты цепи, а воздух был печально сладок от запаха распускающихся почек, сосновой смолы, струящейся по стволам, свежевспаханной земли, и одновременно в том же самом наплыве обострившихся до предела чувств он видел, как растет и зреет посеянная им сегодня кукуруза, как вздымаются ее стебли выше головы и источают аромат слаще меда под ножами косилки. Даже когда он возвратился из Кореи с раздробленной ногой и с одышкой после ранения в грудь, ему нравилось пахать, и он справлялся с делом. Но теперь все переменилось. Он пахал теперь одной рукой, воевал с рулем одной левой и не мог сохранить равновесие, когда налетал на камень. Видя надвигающийся камень, он теперь не мог поднять лемеха и проехать над ним на холостом ходу, он должен был покалеченной ногой включить сцепление, а рукой повернуть рычаг у себя за спиной, так что на минуту трактор оставался вообще без управления. Очень часто оказывалось, что он заметил камень слишком поздно и не успевал отжать сцепление; раздавался похожий на винтовочный выстрел стальной треск, острие лемеха обламывалось, и плуг катил дальше на одном колесе, подскакивая, точно хромая утка. В один прекрасный день, как пить дать, Джордж расшибет вдребезги свой единственный кулак, колотя им в ярости по колесу трактора. После несчастного случая он крепко сидит на мели (не говоря уже о том, что привычка приобретать то там, то сям разные редкости становится накладной), и все же ничего ему не остается, как купить новый плуг, а так как паршивец Ф-20, колченогая лошаденка на резиновых колесах, конечно, не потянет этот плуг, значит, надо покупать большой ДС. В земельном банке ему чуть в лицо не рассмеялись. Но заем все же дали… в конце концов. Дом стоит немало, а земля тем более. («Бизнес есть бизнес», — изрек этот деятель. И, чувствуя себя неловко, почесал авторучкой усы. Джордж Лумис саркастически ответил: «Обычно да», — имея в виду, что иной раз бизнес уже не просто бизнес, а последнее средство выжить, но вдаваться в объяснения не стал, просто расписался там, где усатый поставил крестик.) Если ему все же удастся посеять эту кукурузу, то потребуется и новое оборудование, чтобы собрать ее и отправить в силосную башню. Распроклятая старушня сноповязалка уже оставила его без руки. (Сейчас кажется, это случилось давным-давно. В какой-то другой жизни.)
