— Ну, как ты, ничего? — спросил он.

Она кивнула.

— Доктор пришел?

— Нет еще. — Он пододвинул стул к кровати и сел.

— Это неважно, — сказала она. — Придет попозже. — Генри просунул пальцы под ее ладонь, она похлопала по ним и посмотрела в окошко.

Он держал в руке ее теплую руку, так прошел час, а потом он встал, вынул из ее чемоданчика домино и высыпал костяшки на столик возле кровати. Играя, Генри не выпускал ее руки. Каждые пять или шесть минут она отворачивалась и закрывала глаза, а Генри пристально рассматривал костяшки домино, и ему казалось, будто он ощущает пальцами серую, испещренную трещинками поверхность и желтоватые ячейки. Домино принадлежало когда-то его родителям. Машина, стоявшая под самым окном, тронулась с места, потом проехала другая, пробежал мальчик с коробкой, четыре шага пробежит — прокатится по льду, четыре шага пробежит — прокатится; потом прошли двое мужчин в длинных пальто. Из парадной двери дома напротив, пятясь, вышла женщина и вытащила за собой высохшую рождественскую елку с остатками мишуры на ветках. Доктор все не шел. Вошла еще одна сестра, пощупала у Кэлли пульс, потрогала живот, потом вышла. Боли стали теперь сильней, но промежуток между схватками не сократился. Генри аккуратно сложил домино в белую потертую коробочку и прикрепил крышку резинкой. Под мышками у него жгло от пота.

— Ну, как ты, ничего? — спросил он снова.

Кэлли кивнула.

В одиннадцать часов явился доктор и осмотрел ее.

Когда доктор вышел в коридор, где дожидался Генри, он ни слова не сказал о Кэлли. Он с улыбкой положил Генри руку на плечо, посмотрел ему куда-то в лоб и произнес, все еще не снимая с его плеча руки:

— Вы завтракали?

Генри кивнул не думая.

— Как долго это будет продолжаться?

Врач нагнул голову, все так же улыбаясь, и, казалось, обдумывал его вопрос. В действительности он рассматривал узор на полу коридора, пробегая глазами от плитки к плитке.

— Не могу сказать, — ответил он. — Вам повезло, чудесный день сегодня.

Он махнул рукой в сторону окон в конце коридора. В потоке солнечного света, вливавшегося сквозь ромбовидные стекла, блестели белые и коричневые плитки пола и зеленели листья растений в горшках над столом дежурной.

Генри старался стоять неподвижно — рука доктора по-прежнему лежала на его плече. Он спросил:

— Значит, это произойдет сегодня, вы думаете?

— Все в свое время, — сказал доктор. — Не надо волноваться. Все будет отлично, я тоже это пережил. — Он подмигнул как-то по-женски, стиснул Генри на прощанье плечо и ушел, ставя ступни носками врозь, откинув голову назад и слегка набок.

Генри снова вошел в палату. Он напряженно замер, вжавшись пятками в пол, сунул в карманы брюк кончики пальцев, пережидал, когда ее отпустит боль. Потом сел возле кровати.

— Кэлли, бедная моя, — сказал он.

Она нахмурилась, взглянула ему в глаза так, будто он чужой, и отвернулась.

Он долго смотрел сбоку на ее лицо, на линию, очерчивающую подбородок, и испытывал чувство неловкости, вины; такое чувство томило его, бывало, когда он просиживал целые дни у окна закусочной, а мимо шли автомашины, грузовики, автобусы, проносились, сверкая на солнце, и не останавливались. Он почему-то чувствовал себя неловко, будто это по его вине машины не сворачивают к «Привалу», но потом наступал вечер, время ужина, и появлялись посетители — шоферы, или, к примеру, Джордж Лумис с рассказами о военной службе — бывали времена, когда он приходил по четыре, по пять раз в неделю, возможно, оттого, что ему очень уж одиноко жилось в его большущем старом доме, — или Лу Миллет со свежими сплетнями… или иногда Уиллард Фройнд. Уиллард-то теперь уж не бывает. Генри сцепил пальцы и опустил глаза. Кэлли сделала вид, будто уснула.

В семь вечера пришел док Кейзи, принес кофе и бутерброды.

— Генри, ты выглядишь хуже, чем она, — сказал он. Док усиленно таращил глаза, словно он от этого лучше видел, и, взглянув на сетку красных прожилок на его белках, Генри поспешно потупился. — Небось за целый день куска во рту не было.

— Со мной все в порядке, — ответил Генри.

Док, не обращая на него внимания, взял Кэлли за руку и, на нее тоже не обращая внимания, стал считать пульс, а сам косился на дверь, будто опасался, что его выгонят, если застанут за этим занятием. Кэлли вдруг крепко сжала губы, и док Кейзи взглянул на нее, а потом скользнул рукой под одеяло и потрогал ей живот.

— Что-то мало опустился, — сказал он, адресуясь куда-то в пространство. — Похоже на то, что называют первичной родовой слабостью, а может быть, ригидность шейки. — Он взглянул на Генри. — Говорил ты Костарду, что у нее плохая свертываемость крови?

Генри кивнул.

— Он сказал, что даст ей какой-то витамин.

Док Кейзи сердито насупился и снова бросил взгляд на дверь.

— Если не забудет. Им здесь все пациенты на одно лицо. Ешь бутерброды, Генри. — Он обернулся в сторону Кэлли и крякнул. — Потерпи, девочка. Уговори Генри немного поспать.

Уже двинувшись к выходу, он остановился перед дверью, сгорбившись, не поднимая глаз от дверной ручки.

— У нее к тому же ведь и отрицательный резус, верно? А у… — он замялся. — У папаши какой?

— У Генри отрицательный, — сказала Кэлли.

Они с минуту помолчали. Генри прикусил толстую верхнюю губу и почувствовал, как быстро-быстро затрепыхалось в груди сердце. Старик не шевелился. Генри подтвердил:

— Да, верно.

Кэлли приподнялась на локте и сказала:

— При первых родах это не имеет значения. Так доктор сказал.

Док Кейзи стрельнул в нее взглядом поверх очков, затем взглянул на Генри.

— Возможно, — сказал он. — Это возможно. Они ведь все знают, господа городские врачи. — Он встряхнул головой. — Ни одного известного мне осложнения вы, голубчики мои, не упустили.

Кэлли спросила:

— А долго еще, как вы считаете?

— Бог его ведает. Если у тебя внутри все закоченело так, как я предполагаю, то еще протянется… может быть, два дня.

Кэлли снова откинулась на подушки. Она закрыла глаза, и Генри наклонился к ней, цепляясь рукой за изножье кровати, напряженно вглядываясь в ее лицо. Ее губы сжались, ноздри стали узкими, казалось, она перестала дышать. Спустя минуту она сказала почти шепотом:

— Ожидание, вот что самое страшное.

Она открыла глаза, посмотрела на Генри, потом снова закрыла, голова ее мотнулась из стороны в сторону на подушке. Губы напряглись, потом расслабились, Генри осторожно тронул ее ногу.

В коридоре Генри спросил:

— Ей будет очень больно?

— Может, и не очень, — ответил старик. — А может, и помучается. — С улыбкой, похожей на гримасу, он вертел в пальцах слуховой аппарат, искоса наблюдая за Генри. — Измучается, а может, еще и разорвется вся к чертям. — Потом он сказал: — Волнуешься за нее, да?

Док продолжал все так же улыбаться и искоса его рассматривать. Генри сжал правый кулак с такой силой, что ногти врезались в ладонь.

— Конечно, волнуюсь. Тут всякий будет волноваться, — ответил он. — Она ведь моя жена.

Док Кейзи сунул одну руку в карман пиджака, а второй стиснул Генри плечо.

— Конечно, всякий. — Он продолжал так же странно ухмыляться.

Когда Генри снова вошел в комнату, Кэлли лежала, отвернувшись к стене. При его появлении она не сказала ни слова.

Кэлли уснула, а Генри стоял у окна, глядя, как сгущается темнота. В одной из комнат в доме напротив зажегся свет, и в большом магазине самообслуживания в конце квартала засверкала голубым и розовым неоновая вывеска: «Торговля Миллера». Пока он стоял у окна, снова пошел снег… крупные, легкие снежинки падали на ветки и повисали на них, обрастая новыми снежинками, превращаясь в хлопья. По тротуару прошел мальчик, толкая велосипед, а из автобуса на углу вылезли четыре нагруженные свертками женщины и медленно пошли по улице. Ни одна из них, проходя мимо, не оглянулась на больницу. На автомобильной стоянке возле магазина самообслуживания стояли легковые машины и фермерские грузовики; у иных не были выключены задние огни, они светились, как угольки, догорающие в топке. Люди сновали и на стоянке, и в магазине: их было видно в больших окнах от пола до потолка, и на тротуаре за стоянкой — дети, взрослые, старики, — если всех сосчитать, наберется сотня, а то и больше. Он поджал губы. Вообще-то любопытно, сколько же всего на свете людей, снуют, спешат — в Слейтере, в Атенсвилле, Ютике, Олбани и в самом Нью-Йорке, — миллионами снуют они, слегка нагнувшись вперед, чтобы снег не попадал в лицо. Не торопясь, он выпил принесенный доком Кейзи кофе, а после снова застыл у окна, обхватив обеими ладонями чашку, ощущая пальцами ее тепло. Миллионы и миллионы людей, думал он. Миллиарды. Это же уму непостижимо. Кэлли застонала и начала было просыпаться, и он поставил чашку, подошел к ней и просунул ей под поясницу руки и нажал, как научил его Лу Миллет, который рассказывал, что делал так, когда рожала жена, чтобы облегчить ей боль. Кэлли снова задышала глубоко; только звук ее дыхания слышался в комнате.