Когда он подкатил к «Привалу», Уиллард и Кэлли уже ушли. Генри разделся и, не замечая, что делает, выключил неоновую вывеску над входом. Через секунду он спохватился и, покачивая головой, включил ее опять. Из окна пристройки он видел, как, просачиваясь меж деревьями, валит туман, вытягивает толстые бесплотные руки, похожие на щупальца какого-то пещерного чудовища или на бледные руки слепого. Через час с небольшим он в последний раз выколотил остатки табаку из своей черной трубки и лег спать.

Когда на следующее утро пришла Кэлли Уэлс, Генри почти сразу же заметил, что она весела, как прежде… Даже, пожалуй, веселее обычного. Как всегда, она завела разговор об Уилларде — каким прекрасным гонщиком он будет, как он умен, как добр, как необыкновенно внимателен. И Генри понял, что Уиллард ему солгал. Ничего он не рассказывал Кэлли, да и не собирался.

Генри тоже ни слова ей не сказал.

На следующий день веселости ее как не бывало, и вся неделя прошла в хмуром молчании. Может быть, из-за погоды. Задул холодный ветер, два дня шел снег. Ни он, ни она не произнесли ни слова. А в понедельник она снова была в хорошем настроении и почти сразу ему сообщила, хотя он и сам мог бы легко догадаться, что получила письмо от Уилларда. Дела его идут отлично. К середине августа он вернется домой. Он шлет сердечный привет Генри. Всю неделю работа горела у нее в руках, любое дело она выполняла с невиданной скоростью, и Генри ломал голову, раздумывая, какое еще занятие для нее изобрести. С утра до вечера она что-то мурлыкала себе под нос, иногда напевала часами одну и ту же песенку, и Генри возблагодарил бога за то, что еще три года назад убрал из зала музыкальный автомат.

А затем, немного времени спустя — возможно, через месяц — произошла еще одна перемена: Кэлли работала как одержимая, но теперь уже не пела, не пересмеивалась с шоферами и ни с кем не заговаривала сама; Генри догадался: она опасается, что беременна. Опасения постепенно превратились в уверенность, он ясно видел, хотя она так и не проронила об этом ни слова. Кэлли то замыкалась в молчании, то начинала безудержно болтать и между делами задавала ему разные вопросы про Фройндов. Самого Генри мысль о беременности Кэлли глубоко растрогала и окружила ее неким ореолом святости в его глазах. Он теперь постоянно опасался, как бы она не переутомилась или не упала. Он и сам теперь ступал осторожно, как по льду.

Окончился июнь; перестали мелькать нагруженные свежим сеном машины, и, куда ни глянь, на полях вдоль шоссе копошились фермеры, производили подкормку кукурузы. Ярко, по-летнему зазеленели сосны, а листва кленов и буков сделалась такой густой, что в лесу, видневшемся через дорогу от «Привала», казалось, стало темно, как в чулане. Настал июль, и на поля вышли комбайны убирать овес. Генри и Кэлли к тому времени уже так привыкли работать, не произнося ни слова, будто специально договорились все время молчать. Но, несмотря на их молчание, Генри казалось, что они стали сейчас ближе, чем раньше. Может быть, она догадывалась, что он все знает и разделяет ее страхи, — догадывалась наверняка, — но если так, ему она об этом не проговорилась. Он вглядывался в ее глаза, рассматривал кисти рук, лодыжки, отыскивая признаки беременности, и по ночам не мог уснуть от беспокойства и боли в груди. Из-за того, что сон приходил все позднее, он иногда стал просыпать по утрам. Пробудившись позже обычного, он обнаруживал, что дверь, ведущая в его комнату, закрыта, слышал звяканье тарелок и голоса шоферов, подсмеивающихся друг над другом, как мальчишки. Когда он появлялся в обеденном зале, Кэлли резко ему бросала: «Отдыхайте, Генри», — и тут же отворачивалась, ей было некогда. У Генри щипало от слез глаза. Он настойчиво предлагал свою помощь — ему казалось, что Кэлли не должна даже салфетку поднимать, — и она подчинялась, так ни разу и не спросив напрямик: а в чем, собственно, дело? К тому времени она уже немного располнела, и те, кто наблюдал этот цирк — его заботливость, ее вспыльчивость, — конечно, сделали неизбежные выводы (правда, и он, и она узнали об этом лишь позже). Вечером, закончив уборку, она входила к нему в комнату, сердито расставляла стулья по местам или стирала с них пыль, потом стояла посреди комнаты возле стола, разделяя без слов его скучные, обыденные думы, гадая, пойдет ли дождь, а если он шел, то когда перестанет. Оставаясь с ней наедине, Генри завел привычку сидеть неподвижно, прижав руки к бокам, словно стоит ему шелохнуться, и развеется дымка, которая защищает их обоих, прикрывая у него — обвислое тело, нескладную чудаковатость души, а у нее… да ничего, конечно. Молодость. Горе. Тяжелое, баптистское сознание вины и, возможно, страх.

Как-то раз (был конец июля, жаркий, душный день) Генри сказал:

— Право, не знаю, что я без тебя буду делать, Кэлли. Когда ты выйдешь замуж и перестанешь здесь работать, у меня все прахом пойдет.

Она улыбнулась вымученной улыбкой, потом закрыла лицо руками и заплакала, и его вдруг осенило: Уиллард Фройнд не собирается возвращаться.

— Ну, будет тебе, будет, — сказал он, подходя к ней и поглаживая ее по плечу. — Ты слишком много работаешь, Кэлли, старушка. Отправляйся-ка домой.

— Отстаньте, — сказала она, отталкивая его руку. — Убирайтесь-ка куда подальше, будьте добры. Оставьте вы меня в покое хоть раз в жизни!

Генри отступил, почесывая тыльную сторону руки. Он вернулся в пристройку.

«Ну, что ж, ладно, — подумал он. — Ну, что ж, ладно».

Он отправил ее домой пораньше, около восьми, выключил неоновую вывеску и свет в зале, а потом закрыл за собой дверь пристройки. У него был один-единственный костюм, черный, еще отцовский, но Генри он пришелся впору, словно на него и шили. (Да, он порядком раздобрел, черт побери. Не думал он раньше, что заплывет жиром настолько, чтобы заполнить отцовский костюм.) Он отыскал на полке старую коричневую шляпу, и она тоже пришлась впору, почти. Поля прижали уши. Он обозрел себя в зеркале и остался доволен. Толст, как бочка, конечно. Зато выглядит солидно, внушительно. А это именно и требуется. Он вышел из пристройки и запер дверь, движимый мрачной чопорностью, угнездившейся в его груди — он не запирал эту дверь, наверно, лет пятнадцать, — и направился к машине. Вечер был жаркий и душный, как день, который ему предшествовал: ни ветерка, ни звука — даже сверчок не заскрипит. Он положил в рот маленькую белую таблетку и включил мотор.

Воронья гора была темной, как могила. До самого дома Джорджа Лумиса он не встретил ни одной машины на шоссе. Генри остановил свою на подъездной дороге, посидел немного, чтобы успокоиться и в последний раз обдумать предстоящий решительный разговор; потом вылез из автомобиля. В доме было темно, и на миг его охватил страх: он как-то не предусмотрел, что может не застать Джорджа дома. Но он тут же понял, что ошибся. В окнах кухни мерцал голубовато-белый свет телевизора. Он постучал.

— Помилуй нас, Иисусе, — сказал Джордж, попятившись от двери. — Это кто же сыграл в ящик?

Генри снял шляпу.

— Джордж, ты не возражаешь, если я войду?

Джордж поднял руку.

— Минутку, дай подумать. Возражаю. Безусловно возражаю. Ты что, Библии теперь продаешь?

— Джордж… — сказал Генри.

— А, муть, — ответил Джордж. — Входи, не стой. Только не рассказывай, отчего ты так разрядился. Ты или в церковь ходил, или амуры завел, а меня и в том и в другом случае может вырвать.

— Джордж, пошел-ка ты… — сказал Генри.

— Ну-ну, заткнись и возьми стул. Рад тебя видеть. Посмотрю, не осталось ли виски. — Проходя мимо телевизора, он задержался, чтобы взглянуть, как один из ковбоев пристрелил другого, затем подошел к шкафчику под раковиной. — Есть немного кукурузного виски, — сообщил он.

— Отлично, — сказал Генри. Ему хотелось сейчас выпить.

Доставая графин и стаканы, Джордж рассуждал о телевизионных программах, затем принес все и поставил на металлический столик. Не признавая электронной революции, говорил Джордж, Генри очень многое теряет. Он разглагольствовал не менее пяти минут, а Генри лишь беспомощно кивал, вертя перед собою шляпу и не улавливая половины слов из-за шума, издаваемого телевизором. В конце концов Генри жалобно произнес (все шло отнюдь не так, как было задумано):