Два часа прошло. Ему не сидится. В ожидании он ходит большими шагами по кабинету. Он смотрит то на дверь, из-за которой вот-вот войдет Кривцов, то на часы, на запястье. И шоферам приказано держать машины наготове. Куда прежде? Откуда направлена атака?

Дверь открывается. Кривцов. В ответ на жадные вопросы, он глухо и мрачно бросает: «Ничего… дальше абракадабра. Ни одного слова…»

«Маху дали? Видимо, поэтому и вышло «НЕ — ТЬ»». Но Кривцов досадливо машет рукой: «А, бросьте вы. Знаете, почему «Ф» выпущено? Потому что во всей «Полтаве» нет буквы «Ф». Я уверен, что это правильно. Но дальше нам чего-то не хватает».

Нервничают и в особняке на Кетлер-Стрит. Все ждут. Всего несколько человек знают, чего ждут. Но нервничают все. В который раз уже сэр Вальсон обращается к Стону с одним и тем же вопросом: «Ну что, Стон?». И неизменно вежливый Стон в который раз отвечает: «Я жду с минуты на минуту, сэр».

«Тов. председатель! Вас к аппарату!».

Председатель у аппарата.

Что? Как? Опять желтые чемоданы?

19 ч. 53… Скорый «Баку-Москва» отходит через минуту. Место № 11 в спальном вагоне еще не занято. Пассажир места № 12, полный человек, видимо, армянин и, должно быть, торговец восточными товарами, жалуясь на одышку, пристает к проводнику.

«Значит, можно будет занять нижнее место? Значит, один еду?» — «Не знаю. Место занято. Если никто не придет, занимайте», равнодушно отмахивается проводник, видимо, немец.

Второй звонок. Запыхавшийся носильщик втаскивает в коридор вагона чей-то багаж. «Место № 11? Вот здесь. Сюда». Недовольно фыркает торговец, облюбовавший нижнее место. «Позвольте, поберегитесь, гражданин!». Носильщик ловко укладывает в сетку два желтых чемодана. Проводник проверяет билет и сверяет фамилию с предварительной записью места. «Николай Трофимович Утлин. Совершенно верно. Пожалуйте».

Плавно, как бы нехотя, тронулся поезд. В купе к обиженному торговцу, слегка щурясь сквозь пенсне в черепаховой оправе, подходит уверенный, высокого роста, в сером изящном пальто: «Простите! Я вас побеспокоил? Я охотно уступлю нижнее. Пожалуйста. Мне все равно. Будьте добры». И, не обращая внимания на рассыпающегося в благодарностях соседа, уверенным движением осторожно положил третий, небольшой, но как две капли воды похожий на два других, желтый чемоданчик на упруго качающуюся сетку.

Еще несколько секунд, — он снял пальто, из бокового кармана серого, скромного, но очень хорошего покроя костюма достал газету и спокойно, как у себя дома, развернул свежий еще лист вечерки. Несмотря на любезность соседа, коммерсант раздражен. Почему-то, он сам не знает почему, ему все в нем не нравится: и этот крепкий, приторный запах духов, и манера не снимать перчаток и часто поглаживать рукой аккуратную, золотистую бородку, и совершенное нежелание вступать в обычный вагонный разговор, и этот слишком спокойный, почти наглый в своей внешней вежливости взгляд из-за газеты.

Ох, хочется поговорить толстому, жизнерадостному Шах-Назарьянцу! А тот все молчит, как шайтан какой-то. Наконец, отложил газету… Последняя отчаянная попытка завязать разговор не удалась. Окончательно обидевшись, армянин тяжело засопел… и вдруг… вдруг — тот весь навстречу… «Простите, вы, если не ошибаюсь, владелец уважаемого торгового дома Шах-Назарьянц и К°?».

Расчувствовался и ожил купец. Какой приятный собеседник! Какие духи, какие перчатки! Какая чистоплотность! И, конечно, не надо их снимать. Хоть вагон и международный, — а все-таки в вагоне пыль. И, разумеется, не со всяким разговаривать станет, потому воспитанность!..

Несмотря на одышку, любит выпить Шах-Назарьянц. Почему не выпить легкого кавказского вина с хорошим человеком? Хороший человек все понимает: и про дела и про фининспектора понимает. Хоть и химик ученый человек, а душа-человек!

Сквозь черную южную ночь летит скорый — «Баку-Москва». Летит в его хвосте и ярко освещенный вагон-ресторан, и Назарьянц со своим новым другом — инженером-химиком Утлиным, и три желтых чемодана на полках в соседнем вагоне.

Не нравятся Утлину ресторанные папиросы на выбор. «Нет уж, — я привык к своим». Встал и покачиваясь, а ведь почти и не выпил, — пошел в купе за своими, — ах, слабый человек. Хороший человек, а слабый.

Сидит Шах-Назарьянц, дожидается приятеля. Полустанок, — нет остановки, станция, — остановился поезд, и снова в ночь… нет приятеля. Спать надо старому виноторговцу, закрывается вагон-ресторан. «Наверное, уже давно спит профессор… Ох, чистеха, ох чистеха! В ресторане и то перчаток не снял! А слабый человек. Ну, что поделаешь, с непривычки?»… Расплатился и пошел в купе. В купе давно уже горит только маленькая синяя лампочка под потолком. Профессор не отзывается, — спит и не храпит на верхней полке… Ох, ох, о!.. С трудом разделся кавказский нэпман и… 6о верст в час быстро укачали его жирное тело и лысую голову в мерлушковой шапке.

Проснулся утром. Яркое солнце забралось уже в купе. Проводник уже два раза постукивал в дверь…

«Вставай, милый чилавек! Кофей пить будем». Но не храпит, не отвечает и утром воспитанный собеседник… Купец за одеяло… Что такое? Нет никого! А чемоданы? Желтые чемоданы лежат.

В купе пришел проводник, пора убирать постели. Нет пассажира № 11. Проводник его с вечера ни разу не видел… Недоумение, волнение, справки в других вагонах. Нет нигде: как в воду канул. Шах-Назарьянц боится: не свалился ли после легкого кавказского вина при переходе из вагона в вагон? Спокойный немец-проводник полагает, что пассажир № 11 вышел где-нибудь на станции и опоздал к отходу:

«О, это бывает. Теперь надо вещи сдать на хранение в Махач-Кала (Порт Петровск). Оттуда телеграфируют по линии».

Махач-Кала. Железнодорожный агент, встав на диван, снимает с сетки желтые чемоданы. Огорченный Шах-Назарьянц глубокомысленно думает, как нехорошо слезать на маленьких станциях и опаздывать к поезду… Внезапно резкий толчок. Подали паровоз. Дикий звериный визг Назарьянца. Маленький желтый чемоданчик упал с сетки на стол, раскрылся. А… а… а… словно тяжелый мяч, на колени Назарьянцу упала человеческая голова… В неистовом ужасе он одним прыжком — на плюшевый диван. Тучное тело вдавилось в спинку, глаза выпучились, остекленев, руки в безумной судороге вцепились в материю, а голова, брызгая жидко-красным соком, как спелый арбуз, захлюпала по полу.

Трясется, как сало на крюке, глава фирмы Назарьянц и К° в транспортном отделении ГПУ. Он ничего не понимает. Дрожит его жирный затылок, трясутся пухлые губы. А агенты медленно, осторожно вынимают из желтых чемоданов: из одного — две ноги в серых, хорошо сшитых брюках и черных ботинках, потом — две руки в серых рукавах; из другого — тяжелый, четырехугольный обрубок, в сером, на все пуговицы застегнутом пиджаке, без рук; разложили на столе и приставили голову… И еще сильнее затрясся Шах-Назарьянц. Золотистая бородка, хорошо знакомая голова. Перед ним на столе, в сером костюме, любезный сосед, — только нет на руках неизменных перчаток.

А агенты ГПУ тем временем уже вынули из кармана бумажник с документами и отрывной талон плацкарты спального места № 11: Николай Трофимович Утлин, инженер-химик, жительствующий в Баку, Крепостная 7, кв. 8.

В кабинете начальника отделения решается судьба Назарьянца, которому срочно, срочно нужно быть в Ростове.

«Удивительный случай… когда его успели разрезать? И так аккуратно. А между тем все опознали. Садился в поезд, ехал, кутил с этим старым нэпачем, его-то, по-моему, во всяком случае задержать необходимо… Дай телеграмму по линии и в Баку нашим».

И скорый «Баку-Москва» мчится верста за верстой к Ростову без желтых чемоданов, без Утлина, без главы торгового дома Шах-Назарьянц и К°, а по проволокам, во все стороны, экстренные телеграммы несут весть о странном и страшном загадочном убийстве, интригуя телеграфисток, а, домчавшись, поставят трудную задачу перед Азербайджанским ГПУ и уголовным розыском.