Весьма любопытную интерпретацию свастики предложил большой знаток религиозной традиции Элиас Канет-ти. Он указывал, что даже семантически слово Hakenkreuz (понемецки: крюкастый крест, свастика) воплощает самую жестокую часть христианского предания — казнь через распятие. Помимо прочего, «Накеп» — это и козлы, на которых наказывали провинившихся мальчиков в школе, это слово своим звучанием напоминало о необходимости призвать виновных к ответу. «Накеп» в немецком языке созвучно выражению, обозначающему цокот подковы, копыт, щелканье каблуков. «В этом символе, — указывал Канетти, — самым коварным образом соединяются угроза жестоких наказаний за неповиновение или неисполнение долга со скрытым напоминанием о военной дисциплине и ритуале»^{832}. Может быть, именно по перечисленным причинам никогда еще в истории политических течений символ не утверждался столь последовательно, как свастика. О серьезном отношении нацистов к своему символу свидетельствует то, что вскоре после 1933 г. был выпущен закон «о защите национальных символов», который запрещал использование символики на игрушках. Один мемуарист передавал, правда, что вскоре после 30 января 1933 г. в магазине игрушек он видел детский мячик с изображением свастики^{833}.

Ярким и узнаваемым символом движения нацисты сделали старинное готское приветствие «Hei», которое было широко распространено в немецком молодежном движении еще до войны. Распространенные в старину приветствия «Iт deutschen Namen Heil», «Heil und Sieg» нацисты переделали в короткое и звонкое «Sieg Hei». От итальянских фашистов нацисты переняли «древнеримское» приветствие путем поднятия под небольшим углом правой руки и униформирование членов партии, а от коммунистов — обращение «товарищ» (Parteigenosse). Все эти символы, знаки и узнаваемые приметы придавали нацистскому движению цвет, страсть, динамику и размах; они были чрезвычайно важным средством мобилизации, организации, театрализации нацистского движения и, в конечном счете, немаловажной причиной его сенсационного и беспрецедентного успеха. Более того — живой смысл символики нацизма состоял в возможности контроля над настроениями; например, гитлеровское приветствие было обязательно для всех государственных служащих, позже (с 1944 г.) оно было введено в армии. Приспособление к этим условностям составляло акт унижения для людей с чувством собственного достоинства и помогало режиму наиболее полно осуществить общественную унификацию. При этом неофиты выказывали гораздо большее рвение, дабы доказать свою лояльность. Приват-доцент Кильского института мировой экономики Рудольф Хеберле вспоминал, что студенты-ветераны нацистского движения продолжали приветствовать его наклоном головы или поклоном, а новички партии — обязательным «Неil Hitler» и поднятием правой руки^{834}.

В заключении главы о символике Третьего Рейха следует еще раз подчеркнуть, что вразумительное объяснение нацизма — при исключении иррациональных мотивов и феноменов — невозможно в том числе и по той причине, что нацисты их интенсивно использовали. Алан Буллок в своем сравнительном жизнеописании Гитлера и Сталина указывал, что не только речи Гитлера, но и все атрибуты движения, которое относилось к политике как к драматической смеси театра и религии, были нацелены на возбуждение не рациональных, а эмоциональных и иррациональных эмоций и реакций. Собственно, наиболее оригинальным достижением Гитлера является создание движения, специально рассчитанного на подчеркивание с помощью всех возможных приемов — символов, языка, иерархии, ритуалов — верховенства в политике динамичных иррациональных факторов, таких, как борьба, воля, сила, жертвенность, дисциплина, товарищество, раса^{835}. Муссолини в свое время заметил: «Идеология фашизма не содержит ничего нового, она является результатом кризиса нашего времени, вы можете его определить как иррационализм»^{836}.

Немецкий антрополог Людвиг Вольтман писал, что рабство было необходимо, чтобы породить в сознании человека практическое понятие социального труда, аристократия — для утверждения практического понятия о социальной свободе. Интересно, а для чего был нужен тоталитаризм, как нам, потомкам, использовать его в процессе политического воспитания? По всей видимости, для того, чтобы отвратить нас от единомыслия и единообразия в наших оценках и нашей политической практике, а также избавить от цезаризма, который в XX веке оказался не столь безобидным (как и предрекали О. Шпенглер и К. Буркхардт). В этом и состоит значение преодоления тоталитаризма для политического воспитания современного мира.

При безусловном значении категории тоталитаризма для политического воспитания, она до крайности неопределенна и расплывчата, как и все общие понятия. За неопределенностью и общим характером морального осуждения теряется то обстоятельство, что потрясение, вызванное преступлениями нацистов, было для немцев и Европы очень велико, но нельзя забывать, что во время войны не только немцы, но Запад и наша страна допускали нарушение прав человека и что только победа релятивировала одни преступления и подчеркнула другие — на самом же деле они друг друга стоили. Однако бюрократизированная система насилия, концлагеря, созданные нацистами, являются во всех отношениях, особенно в психологическом плане, совершенно немыслимыми и не укладывающимися ни в какие представления. Не только слепое повиновение или оппортунизм, но часто и неосознанное желание позволить увести себя с пути истинного (это желание разжигалось национальными обидами и нежеланием что-либо исправить совместно с другими народами) было причиной того, что «Германия вела себя в среде европейских народов, как бешеная собака»^{837}. В 1987 г. Эрнст Нольте опубликовал книгу о европейской гражданской войне, в которой высказался в том смысле, что сейчас возможна историзация нацизма в силу невозможности повторения прихода нового Гитлера к власти^{838}. Нольте видел наиболее существенное в нацистском прошлом не в антисемитизме и преступлениях, а в его отношении к коммунизму. По словам Нольте, Гитлер был уверен в том, что своим движением он создал более веский ответ на вызов большевизма, чем западные демократии. Со временем, однако, все начинают походить на своих врагов: это видно уже в деле Рема, а в уничтожении евреев, полагал Нольте, соответствие большевизма и нацизма полное. Во время войны большевизм стал для Гитлера образцом для подражания. Такая гипотеза вызвала в общественном мнении Германии настоящую бурю и вылилась в «спор историков»: подавляющее большинство историков отказалось верить в возможность релятивирования нацизма и его преступлений преступлениями сталинизма и репрессиями сталинской эпохи. Точно так же нельзя ожидать, что общественностью будет спокойно воспринята точка зрения американского историка Т. Лоэ: нацизм (наряду с маоизмом, большевизмом и фашизмом) был разновидностью протеста против вестернизации мира в XX веке (сейчас этот процесс именуют глобализацией). Лоэ доказывает, что Запад с его техникой, устойчивой и стабильной общественной организацией является динамичным началом человеческой истории, а все революционные движения XX века были только протестом против этого ненасильственного и надгосударственного проникновения западной культуры^{839}. В противовес этому суждению, и историками и общественностью нацизм воспринимается как совершенно исключительное варварство, которое ничем и никогда не может быть релятивировано. Объективная потребность в релятивировании нацизма, однако, ощущается все сильнее и настойчивее по той причине, что строго моральная позиция (обычная по отношению к нацизму) препятствует постановке (и рассмотрению) многих острых вопросов. В открытом обществе не может быть окончательных ответов на вопросы национальной идентичности, а в современной Германии все исторические дискурсы направлены на нацистские времена, интрепретация которых совершенно одномерна.