На следующий день я опять пошла на пруд, но увидела, что Тристан и Томми уже там расположились. Томми принес с собой радиоприемник и поставил его на мостки: из него лилась классическая музыка, пока мой брат что-то набрасывал в своем альбоме. Тристан подплыл к нему, выглянул из воды, держась за мостки, поцеловал Томми и нырнул обратно. Я попыталась разглядеть, есть ли у него ниже талии чешуя, но он уплыл слишком быстро.

– Эй! – крикнул Томми. – Ты мне весь набросок закапал, кит ты эдакий! Думаешь, ты у себя, в морском мире?

Я засмеялась – Томми и Тристан обернулись на меня, вытаращив глаза и раскрыв рты, словно мое присутствие неприятно их поразило.

– Мег! – крикнул Тристан из пруда, помахав рукой. – Ты давно здесь? Мы не слышали, как ты пришла.

– И минуты не прошло, – сказала я, ступая на мостки, потом передвинула радио Томми и расстелила свое полотенце, чтобы лечь рядом с ним. – Надо тебе приучиться не мешать ему, когда он работает, – добавила я. – Томми перфекционист, знаешь ли.

– Потому я и мешаю. – Тристан засмеялся. – Должен же кто-то следить за тем, чтобы его картины были ближе к жизни. Ничто не совершенно, верно ведь, Томми?

– Но близко к совершенству, – ответил тот.

– Что ты рисуешь? – спросила я, и он сразу же перевернул страницу и начал делать новый набросок.

– Это не важно, – сказал он, покрывая лист серыми и черными штрихами. – Тристан все равно уже это испортил.

– Но мне нужно было поцеловать тебя, – заявил Тристан, подплывая поближе.

– Вечно тебе нужно меня целовать, – пробурчал Томми.

– Ну, да, – признал Тристан. – Разве меня можно за это упрекнуть?

Я закатила глаза и открыла книгу.

– Мег, – обратился ко мне Томми через несколько минут, когда Тристан исчез в глубинах пруда и с радостной улыбкой вынырнул на другой стороне. – Помнишь, что я говорил об одолжении, которое жду от тебя, мамы и папы?

– Да.

– Я начну работать завтра, так что не надо больше вот так появляться без предупреждения, ладно?

Я отложила книгу и посмотрела на него. Он говорил серьезно. Никакой шутки за этой сурово высказанной просьбой не последовало.

– Ладно, – ответила я с некоторой обидой. Мне не нравилось, когда Томми говорил со мной таким тоном, да еще и не в шутку, а взаправду.

Не прошло и часа, как я дочитала книгу и встала, чтобы уйти. Томми вскинул взгляд, когда я наклонилась, чтобы подобрать полотенце, и я увидела, что рот его открылся – он хотел что-то сказать мне, напомнить, или, хуже того, попросить поверить тому, что он сказал вчера о Тристане. И я заглянула в его глаза и схватила эту мысль, прежде чем она превратилась в слова. Она яростно вырывалась из моей хватки, билась, словно рыба, попавшаяся на удочку. Но я победила. Я сжала ее в цепких пальцах своей воли, и Томми вернулся к своему наброску, не проронив ни слова.

Со мной много чего не так. Но я стараюсь, чтобы люди этого не видели. Я стараюсь, чтобы все это было незаметно или естественно, или засовываю свои странности в то темное пятно на моем потолке и силой воли заставляю их раствориться. Но это обычно ненадолго. Они возвращаются, всегда возвращаются, если это действительно часть меня, а не просто минутное настроение. Как бы я ни напрягала волю, все равно ничего не меняется. Все это остается со мной – то, что я не могу отпустить Ромашку, мой гнев на людей нашего города, досада на то, что родители так добры к миру, который того не заслуживает, злость на брата, с такой легкостью шагающего по жизни. Меня бесит, что все, что мы любим, обречено на смерть, я презираю узколобость, меня обижает несправедливость мира и то, что я не могу чувствовать себя в нем как дома – как другие люди. Все, что у меня есть, это моя воля – это острое лезвие внутри меня, прочнее металла, которое крушит все, что я встречаю на своем пути.

Мама как-то раз сказала мне, что это мой дар, и посоветовала ценить его. В тот день я до истерики разозлилась на школьный совет и на горожан. Они уволили одного из учителей школы за то, что он не хотел на своих уроках объяснять, наряду с теорией эволюции, сотворение мира Богом и считал свою позицию совершенно оправданной. Никто не возмутился его увольнению, кроме меня. Я написала письмо в газету о том, что это нарушение свобод учителей, но все остальные – и ребята в школе, и их родители – просто смирились с этим. И только год спустя суд объявил, что увольнение было неправомерно.

В тот день я долго рыдала и разгромила всю свою комнату. Мне не хотелось больше ходить в школу, в которой так поступили с мистером Терни. Когда мама услышала, как я срываю плакаты со стен и разбиваю вдребезги моих лошадей и единорогов, она вбежала в комнату, обняла меня и держала, пока моя воля не успокоилась. А потом, когда мы сидели на кровати, я склонила голову ей на плечо, а она гладила меня по волосам, пропуская пряди через пальцы, и тихонько говорила: «Мег, не бойся того, что можешь сделать. Это письмо, которое ты написала, было прекрасно. Не надо корить себя только потому, что больше никто ничего не сказал. Ты сделала собственное заявление. На прошлой неделе люди говорили об этом в церкви. Может, они не заметили меня, а может, наоборот, хотели, чтобы я услышала. Как бы там ни было, я горжусь тем, что ты выступила против того, что от всего сердца считаешь неправильным. Это твой дар, милая. Может, ты этого и не заметила, но не у каждого есть такая прекрасная, сильная воля».

Слыша это, я почувствовала себя немного лучше, но не могла же я сказать ей, что пользуюсь своей волей и для недобрых целей: что я заставила Томми уехать в Нью-Йорк, не дав ему убедиться, что со мной все в порядке, вынудила папу слишком долго не расставаться с Ромашкой, держу людей на расстоянии от себя, чтобы не полюбить их и не привязаться к ним. Своей волей я удерживала весь мир подальше от себя. Это и был мой секрет – в глубине души я не любила жизнь, которая была мне дана, и не могла не сердиться на нее, на то, что, чем больше я люблю людей и вещи, тем хуже будет, когда я в итоге их потеряю. И вот Ромашка лежит в коровнике, потому что ноги ее больше не держат – и все из-за того, что я не смогла ее отпустить. И Томми повернулся ко мне спиной и ушел, потому что я не могла вынести печаль расставания. И нет у меня близких друзей, потому что я не хочу терять еще кого-то, хватит мне и членов моей семьи.

Мама сказала, что моя воля – мой дар. Так почему я ощущаю ее как проклятие?

Когда мама вернулась домой вечером, я посидела с ней в кухне за чашкой чая. Она всегда пила чай сразу же по возвращении домой. Она говорила, что он ее успокаивает, помогает переключиться с работы в библиотеке на жизнь дома.

– Как Томми с Тристаном, привыкают к новому месту? – спросила она меня после нескольких глотков, и я пожала плечами.

– На мой взгляд, с ними все прекрасно, но Томми ведет себя как-то чудно и не очень по-доброму.

– В чем именно? – поинтересовалась мама.

– Он велел мне не подходить к ним, пока он работает, а еще рассказал кое-что странное о Тристане и его семье. Не знаю. Мне в это трудно поверить.

– Не надо недооценивать способность людей вредить друг другу, – перебила меня мама. – Даже если они говорят, что делают так из любви.

Я знала, что она сказала это, потому что Томми объяснил ей с папой, что семья Тристана отреклась от него из-за того, что он гей. Я покачала головой.

– Это-то как раз понятно, мама, – сказала я. – Но есть и кое-что другое. – Мне не приходило в голову, как объяснить ей, что рассказал мне Томми. Я ведь обещала ему держать это в секрете. Поэтому я сказала только: – Тристан, по-моему, не такой человек, который бы захотел жить здесь, вдали от всяких городских развлечений.

– Может быть, ему все это надоело, – проговорила мама. – Люди ведь меняются. Посмотри на себя – через месяц ты уедешь учиться. А домой ты вернешься уже другим человеком, а как ты менялась, я даже не увижу. – На глазах ее показались слезы. – Все твои перемены в эти годы – Бог дал нам возможность пережить их вместе, а теперь мне придется отпустить тебя, чтобы ты превратилась в кого-то другого, и меня не будет рядом, чтобы защитить тебя.