Я не знала, что сказать, просто стояла и смотрела на него. Томми разливал по мискам суп для нас четверых. Скоро отец придет из коровника, Тристан вернется с пруда. Мама дежурила в библиотеке и должна была прийти домой только вечером. Нормальный летний день. В этой монотонности мне было уютно и безопасно. Я не хотела, чтобы она разрушилась.

Я увидела, что Тристан бежит к дому через поле, вытирая волосы своей розовой рубашкой. Когда я повернулась к Томми, он тоже смотрел в окно над раковиной на Тристана, и в глазах его стояли слезы.

– Ты его любишь по-настоящему, да? – спросила я.

Томми кивнул и смахнул слезы с глаз тыльной стороной руки.

– Да, люблю, – сказал он. – Он не такой, как все, он как те создания, которых я видел когда-то давно. Те, о которых я на некоторое время позабыл.

– Ты закончил цикл «Сыны Мелюзины»? – спросила я, чтобы переменить тему. Мне было непонятно, как разговаривать с Томми в эту минуту.

– Нет, – ответил Томми. – Еще одна картина осталась. Я ждал, когда найдется подходящий фон. И вот он нашелся.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу написать Тристана у пруда.

– Почему у пруда?

– Потому что, – произнес Томми, снова глядя в окно, – теперь это место, где он может быть собой. Раньше у него никогда не было такого.

– Когда ты хочешь его написать?

– Скоро, – сказал Томми. – Но я хочу попросить тебя, маму и папу об одном одолжении.

– О чем же?

– Не подходить к пруду, пока мы работаем.

– Почему?

– Он не хочет, чтобы люди узнали, кто он такой. Я не говорил об этом ни маме, ни отцу. Только тебе. Поэтому обещай мне две вещи. Не подходи к пруду и не говори Тристану, что я рассказал тебе о нем.

В этот момент Тристан открыл заднюю дверь. Он надел рубашку, волосы его почти высохли. На ногах еще блестели капли воды. Я не могла себе представить, что эти ноги превращаются в хвост с плавниками. Наверное, Томми сошел с ума.

– Я опоздал к обеду? – спросил Тристан, улыбаясь мне.

Томми повернулся к нему и просиял улыбкой в ответ.

– Ты как раз вовремя, любимый, – сказал он, и я поняла, что наш с ним разговор подошел к концу.

Когда отец не пришел к обеду, я захватила его порцию и пошла по лугу к коровнику, где он работал. О боже, как мне хотелось рассказать ему, каким странным стал Томми, но я обещала ничего не говорить, и даже если мой родной брат сходил с ума, я не собиралась отступаться от своего слова. Я увидела, как отец выходит из коровника и сваливает с вил навоз на прицеп трактора, стоящего у дверей. Потом он, наверное, удобрит этим навозом поле, и мне неделю придется внимательно смотреть под ноги на пути к пруду. Когда я дала ему суп и сандвич, он поблагодарил меня и спросил, чем занимаются мальчики. Я ответила, что они устроились в гостиной под портретом «Американская готика» и вроде как собирались заняться любовью. Он так расхохотался, что чуть не подавился сандвичем. Мне нравится смешить отца, потому что он веселится слишком редко. Мама чересчур утонченная, что иногда убивает весь юмор, а с Томми отцу всегда приходилось непросто, так что привычки подшучивать у них как-то не сложилось. Зато я всегда знаю, чем его насмешить и чем шокировать.

– Ну ты даешь, Мег, – сказал он, успокоившись. – Что, правда, что ли?

Я замотала головой:

– Не-а. Ты мне правильно не поверил. Я пошутила.

Я не хотела говорить отцу, что его сын съехал с катушек.

– Ну да, я так и думал, но все же… – произнес он, откусывая от сандвича. – В наше время столько нового – ко всему сразу и не привыкнешь.

Я кивнула.

– И ты не против? – спросила я.

– А как же, – ответил он, – выбора-то нет.

– Кто это сказал?

– Насчет этого мне ничье мнение не нужно, – заметил папа. – Если у тебя есть дети, ты их любишь, что бы ни случилось. Так уж в жизни устроено.

– Но ведь не у всех так, папа.

– Слава тебе Господи, что я не все, – усмехнулся он. – Зачем нужна такая жизнь, когда, чтобы любить, нужно ставить условия?

Я не знала, что сказать. Как я умела его смешить, так и он умел заставить меня замолчать и задуматься. Уж так мы друг на друга действовали, как инь и ян. Мой папа хороший человек, ему нравится простая жизнь. Он носит бейсболки «Элис Челмерс», словно тракторист, фланелевые рубашки и джинсы. Любит овсянку, мясной рулет и макароны с сыром. И вдруг открывает рот и превращается в Будду. Богом клянусь, он этот номер выкидывает, когда вы этого меньше всего ожидаете. Я иногда думаю, не скрывает ли он, как мы с Томми, что-нибудь о себе, а умение не вызывать никаких подозрений пришло с жизненным опытом. Может быть, под этой загорелой на солнце человеческой кожей с первыми морщинами он на самом деле – ангел.

– Ты правда так думаешь? – поинтересовалась я. – Говорить-то так дело нехитрое, а вот легко ли на самом деле так чувствовать?

– Ну, не сказать, что легко, Мег. Но это правильно. Обычно правильные поступки труднее неправильных.

Пообедав, он протянул мне свою миску и тарелку и спросил, не хочу ли я взглянуть на Ромашку. Она, похоже, что-то приболела. Я поставила посуду на сиденье трактора и пошла в коровник навестить свою любимую старушку – корову Ромашку, которая считалась моей с самого детства. Мне ее подарили на день рождения, когда мне исполнилось четыре года. Тогда я впервые увидела ее телочкой, которая паслась с матерью на ромашковом лугу, и все лето провела с ней – спала днем в поле, играла с телочкой, дрессировала ее, как собаку. Когда Ромашке исполнился год, она позволяла мне ездить на ней верхом, как на лошади. О нас говорил весь город, и отец даже разрешил мне проехаться на ней по арене на ярмарке графства. Теперь любой фермер пустил бы ее на мясо – ни одна корова не прожила столько, сколько Ромашка у отца на ферме, – но я спасала ее каждый раз, когда отцу приходило в голову с ней расстаться. Ему даже говорить ничего не надо было – я видела его мысли так ясно, словно они были камнями под чистой речной водой. Я могла проникнуть в них и разорвать или изменить по своему усмотрению – точно так же, как заставила Томми передумать в тот день, когда он уезжал в Нью-Йорк: заставила его повернуться и оставить меня одну у пруда. На самом деле, применения для своей воли я находила самые дурацкие. Я могла бы менять людские умы, но пользовалась этой волей, чтобы отослать любимых людей прочь обиженными или продлить жизнь корове.

Отец был прав. Старушка выглядела плохо. Ей было тринадцать, и из них лет десять она каждое лето приносила по теленку. Теперь я смотрела на нее и понимала, каким эгоизмом с моей стороны было то, что я принудила отца оставить ее в живых. Ромашка лежала на земле в своем стойле, сложив ноги под собой, как королева на паланкине, глаза ее были полузакрыты ресницами, длинными, словно у красивой женщины. «Старушка, – позвала я. – Ну, как ты?» Она взглянула на меня, жуя жвачку, и улыбнулась. Да, коровы умеют улыбаться. И как люди этого не замечают? Кошки умеют улыбаться, собаки умеют, и коровы тоже. Просто это не сразу видно, и смотреть надо очень внимательно. Не нужно ожидать человеческой улыбки: у зверей она другая. Надо научиться видеть в звере его самого, и только после этого он даст вам разглядеть свою улыбку. Улыбка Ромашки была теплой, но короткой. Даже это приветствие, похоже, смертельно ее утомило.

Я погладила ее, почистила щеткой, взяла на ладонь патоки и дала ей облизать. Мне нравилось чувствовать ее шершавый язык. Иногда я думала, что, если психология мне не подойдет, надо будет заняться ветеринарией. Но тогда мне придется привыкнуть к смерти, смириться с тем, что иногда приходится помогать животным умирать. Глядя на Ромашку, я понимала, что это мне не под силу. Если бы я только могла своей волей заставлять себя так же, как других.

Когда я ушла из коровника, отец уже сидел в тракторе и протягивал мне посуду.

– Ну, я поехал, разбросаю следующую партию, – сказал он и завел мотор.

Ему не надо было ничего больше говорить о Ромашке. Он знал, я поняла, что он имеет в виду. Настанет день, когда мне придется ее отпустить. Но об этом мне еще предстояло подумать. Я пока была не готова.