— Суд и быт! — громко прервал Кирилл. — Что-то ты долго в судьях засиделся, батя. Не продует?

— Как это долго? — оторопело произнес Павел. — Срок.

— Порасспрашивать бы надо, сколько времени прошло с выборов. Может, что и изменилось, — проговорил Кирилл и добавил — Ведь тебе все равно — помогает Журавский своему старику или нет.

— Как это все равно? — Павел приподнялся с кресла.

— Так. Все равно. А если старик — профессиональный алкаш, дрался бутылками? Подумаешь, ревматизм. От водки и ревматизм.

Кириллу хотелось еще что-то сказать, но он сдержался и направился к себе.

Павел проводил взглядом сына и посмотрел на жену. Татьяна, запрокинув голову на спинку кресла, глядела в потолок. Павел вздохнул и положил остаток пирожка в тарелку. Есть ему расхотелось.

— Нет ничего более постоянного, чем временное? — повторил Греков и взглянул на молодого человека, изрекшего эту фразу. Высокий, худой, он был, по-видимому, руководителем этой троицы. Именно он и передал Грекову пачку страниц — итог трехнедельных наблюдений за деятельностью завода.

— То, что вы тут предлагаете, утопия, — сказал Греков. — Писание, достойное Томаса Мора. И за это его, кажется, казнили.

— Его казнили не за «Утопию», — поправил блондин, сидящий у двери.

— А за что же?

Молодые люди переглянулись между собой. Грекова это задело.

— Мор отказался признать короля главою церкви. А упрямство до добра не доводит, — проговорил третий консультант, бледный широколобый юноша. — Видите ли, Геннадий Захарович, наша задача заключалась в том, чтобы дать предварительные рекомендации. Ваша мысль о том, что некоторые из наших предложений вы согласны испытать, боюсь, не даст нужного эффекта. Нужна твердая и четкая реализация идеи.

— Позвольте, вы сами сказали, что нет ничего более постоянного, чем временное! — Греков шутливо погрозил пальцем долговязому руководителю.

— Я это высказал в вопросительной форме. Мы свой этап работы закончили. Теперь слово за машиной. Где отметить командировки?

Все трое поднялись, словно по команде. Однако Греков продолжал оставаться в своем кресле, и молодые люди замешкались. Греков нажал кнопку селектора и попросил секретаря принести в кабинет четыре чашки кофе.

— Ходите по заводу три недели. И ни разу не выразили желания поговорить со мной, с техническим руководителем. — Греков указал молодым людям на только что покинутые стулья.

— Это могло бы повлиять на объективное решение задачи, — произнес тощий парень.

— Да присядьте же наконец! Общение с машиной накладывает отпечаток и на людей. Издержки научно-технической революции. — Греков встал из-за стола и подошел к молодым людям. — В театре были за эти три недели? Конечно, не были.

На пороге появилась секретарша с подносом, уставленным кофейником и чашками. Греков одобрительно кивнул и сказал:

— Кофе не очень горячий. Поторопитесь.

Первым двинулся к столу блондин, затем уселись и два других молодых человека.

— Вообще-то интерес общества к искусству, несомненно, падает. И в этом нет ничего страшного. — Широколобый юноша постарался заполнить неловкую паузу.

— Конечно. Человек занят на работе, — поддержал Греков, — а дома телевизор.

— Не совсем так. — Руководитель группы достал из кармана вельветового пиджака сигареты. — Разрешите?

Греков молча придвинул металлическую пепельницу.

— Еще Руссо предупреждал о том, что технический прогресс несет в себе опасность распада искусства. Старик был во многом наивен. Но мысль о противоречивости прогресса сама по себе гениальна. Наука ищет истину в дальнейшем разложении вещества, вытаскивая на свет молекулы и атомы, а искусство, желая идти в ногу со временем, выносит на поверхность таких художников, которые, так сказать, стремятся проверить алгеброй гармонию. И постепенно искусство перестает волновать, ибо оно заставляет напряженно мыслить. А мыслить утомительно — этого хватает и на работе. Нет смены эмоциональных восприятий, а есть постоянная цепь однообразных сигналов.

Греков с трудом подавил улыбку. Сколько же лет этим молодым людям? Каждому не больше двадцати пяти. Он хотел спросить, но воздержался, догадываясь, что это можно истолковать и как высокомерие.

— Значит, в гармоническое общество вы не верите, как я понял? — сказал Греков.

— Как вам сказать? — Руководитель группы отхлебнул кофе. — Могу высказаться откровенней. Что значит научно-техническая революция? Возьмите ваш завод. Что наблюдается у вас сейчас? И что вас ожидает в будущем? С ростом технической вооруженности ваши рабочие все четче будут делиться на две категории. Первая, по моей классификации, — активная часть. Люди, у которых, как говорится, варит котелок. Сложность процессов увлекает их творческие натуры. Они чувствуют себя в этой стихии свободно. Мыслить — это их потребность, их форма существования. Но, к сожалению, существует и вторая категория. Это люди творчески инертные. Они с трудом закончили школу, а тут такие сложности. Эта часть, в свою очередь, делится на две подгруппы. Одни изворотливы и приспосабливаются. По существу, перестав быть рабочими, пытаются стать общественниками, «деятелями». Кое-кто на это клюет и выдает этих деятелей за передовых. Вторая подгруппа свою растерянность подчас заливает водкой, прикрывает цинизмом, аполитичностью и критиканством.

— И что дальше? — Греков с интересом слушал самоуверенного сухопарого руководителя группы.

Тот развел руками, очевидно, не зная, что ответить, но, помедлив, все же сказал:

— Все дело в жизнестойкости прогресса. Эволюция человеческого общества знает довольно печальные страницы. Возможно, научно-техническая революция найдет достойный выход из положения.

— Создаст роботов? — проговорил блондин. — Механических гениев и мыслителей, так, Федя?

— Нет, нет. Это не выход. Может быть, выход в том, что знания человека обновляются быстрей, чем меняется техническая вооруженность, то есть постепенное уменьшение инертной части за счет роста активной.

Греков отодвинулся от стола и закинул ногу на ногу.

— Возможно, вы и верно подметили дифференциацию рабочей среды в период научно-технической революции. Но это, пожалуй, верно лишь для начальной ее стадии. Если рабочий будет заинтересован своей работой, он непременно постарается встать на уровень задачи, предложенной производством.

— А как его заинтересовать? Как? — горячился Федя.

— По-моему, он должен четко представлять себе, во что выльется в конце концов его труд. Это, конечно, сделать сложно, ибо даже инженеры часто не знают ничего об итоге своей работы.

— И не только инженеры, — поддержал блондин. — Целые институты иной раз разрабатывают тему, которая является составной частью чего-то более крупного.

— Именно, — произнес Греков. — Но при победе научной революции я убежден, что найдут способ заинтересовать любого рабочего тем, чем он занимается.

— Слушай, Федюня, — сказал блондин, — ты что-то изрекал насчет двух категорий рабочих. Плюрализм получается, а, Федюня?

— Напротив, диалектическое единство, — ответил Федор. И они горячо заспорили.

«Черт знает что, — думал Греков. — Изрекал… Плюрализм… Дают рекомендации по экономическим вопросам. Электронно-счетные машины. Черт знает что!»

— Вы женаты? — спросил он у широколобого юноши.

— Ага, — ответил тот за всех. — У Федора уже двое детей.

— Сколько же вам лет, Федор?

— Скоро двадцать шесть.

— А вам? Простите, как вас зовут? — обратился Греков к блондину. — Три недели не появлялись, я забыл ваши фамилии.

— Несущественно. Меня зовут Эдуардом, — произнес блондин. — Мне двадцать восемь лет. А его — Борисом. Ему двадцать четыре. Ну, мы двинем, Геннадий Захарович? Ждем вас у себя в институте.

— Приеду. Непременно приеду. Теперь же я с вами связан. — Греков проводил молодых людей до двери. У порога они остановились.