Да уж, пути женщин неисповедимы, как любил говаривать папаня. А жаль. Она недурна собой, а что еще лучше, умеет ругаться не хуже погонщика бхедеринов. Можно ли представить более лакомое сочетание? Едва ли.

– Ты, наверное, считаешь меня каким-то прокаженным. Я не виноват, что был мертв, – возможно, поэтому жажда уже не кажется мне такой болезненной. Не знаю.

– Я выжимал соки из всего, что вижу, – сказал Баведикт. – Только это дает мне силы идти.

Вал покосился на алхимика и пожал плечами.

– Во всяком случае, это лучше, чем болтать весь день.

Баведикт открыл было рот, но передумал.

– Как котятки?

– С котятками все хорошо, командир.

– Их у нас достаточно?

– Сомневаюсь, что больше, чем на одно столкновение. Думаю, потратить все за раз – лучший вариант. – Он оглянулся на повозку. – Я взвесил различные стратегии в плане того, что касается алхимических… м-м… котяток. Думаю, не стоит на них скупиться. Даже наоборот. Нужно заполонить ими поле боя, да так, чтобы противник опомниться не успел…

– Ты всю ночь вещать собрался? Слушай, мы уже давно все придумали. «Стены» и «волны». «Стена» – это когда ты удерживаешь рубеж или позицию, а «волна» – когда наступаешь. И ничего не экономим, кроме одного последнего снаряда со своим именем, конечно же. Как говорится, убьют тебя – погибнут сами. Мы, саперы, зовем это отрицательным стимулом.

Баведикт снова оглянулся, и вид отряда, плетущегося рядом с повозкой, ему не понравился. Капитаны выглядели не очень хорошо. Похудели, да, но то была нездоровая худоба. Вот уже несколько дней они почти не разговаривали.

Позади шагали хундрилы, продолжая вести под уздцы лошадей. Я не сказал Валу всей правды. Я не только волов подпоил, хотя, казалось бы, они должны были заметить…

– Трясешься? – спросил Вал. – Правильно делаешь. Хундрилы любят своих лошадей. Крепко любят. Если воину придется выбирать, кого спасти: мать или лошадь, выбор будет непрост. А ты взял да и убил их.

– Они так и так погибали, командир. За день лошади нужно больше воды, чем четверым солдатам, а запасы у хундрилов кончались. Попробуйте пустить кровь обезвоженному животному – это ох как непросто.

– Понимаю. Теперь у них мертвые лошади, а воды нет. Если бы ты провернул это еще неделю назад, жертв можно было бы избежать. Они хотят убить тебя, алхимик. Я полдня только и делал, что отговаривал их.

Баведикт с обидой поглядел на Вала.

– Вы же сказали, что между лошадью и матерью…

– Они, конечно же, выберут мать. Ты что, дурак?

Алхимик вздохнул.

– Ладно, – махнул рукой Вал, – мы теперь все – «Мостожоги». Не стану скрывать, мы время от времени убивали офицеров, когда те оказывались плохими. А кто бы не убил? Поставь дурака командовать, он ведь всех погубит. Стало быть, лучше нанести упреждающий удар. Не бойся, ты такого не заслужил. Более того, ты мне нужен, да и им тоже. В общем, глотку тебе никто не вспорет, за это не переживай.

– Спасибо, командир, успокоили.

Вал подошел ближе и понизил голос.

– И вот еще что. Скоро все пойдет вразнос, чуешь? Охотники за костями – регулярная армия – еле держится.

– По-моему, мы не лучше.

– Соответственно, допустить бойню нельзя, согласен? Я уже сообщил капитанам. Как только что начнется, мы сразу же даем деру. Когда солдаты примутся искать очередную жертву, я хочу, чтобы мы уже были в сотне шагов от них.

– Думаете, все будет настолько плохо?

Вал пожал плечами.

– Трудно сказать. Пока что морпехи держат всех в узде. Но если хоть одного из них убьют и запахнет кровью – начнется резня, помяни мое слово.

– А как в былое время разрешили бы ситуацию «Мостожоги»?

– Очень просто. Выявили бы бузотеров и прикончили. Бузотеры – это те, кто не перестает жаловаться и подначивать менее умных на дурацкие поступки. В надежде развязать хаос. Я бы, – Вал кивнул в сторону идущей рядом колонны, – оттащил Блистига в пустыню и разделался с ним. Никто в лагере целый день не уснул бы от воплей.

– Неудивительно, что вас объявили вне закона… – проворчал Баведикт.

Небо на востоке светлело, солнце выходило на бой с Нефритовыми путниками, которые отступали за горизонт на севере. Колонна разбилась на отделения – группки солдат уходили в сторону от тропы и падали на землю, со звоном бросая рядом мешки с доспехами и оружием. Тянульщики остановились и стали выбираться из упряжи. Послышались стенания хундрилов: еще одна лошадь пала. Сверкнули ножи; сегодня ночью можно было вдоволь напиться крови, но среди «Выжженных слез» никто не радовался.

Морпехи, красноглазые и осунувшиеся от изнеможения, расположились рядом с повозками. Солдаты двигались и кряхтели по-стариковски, устанавливая навесы и шатры, раскатывая походные постели, устраивая передышку после каждого действия. Медленно доставали оружие и стачивали промасленными камнями образовавшиеся за день зазубрины. Делалось это бездумно, инстинктивно, с пустым и бессмысленным взглядом.

А затем с повозок спустились дети и поодиночке, по двое расселись между солдатами. Они не попрошайничали, нет, просто сидели и смотрели, как солдаты спят. Или молча страдают с открытыми глазами. Или тихо умирают.

Сержант Уголек наблюдала за этим, привалившись к колесу повозки, которую охранял ее взвод. Робкое появление детей оказывало на солдат удивительное воздействие. Споры утихали, взгляды смягчались, напряжение спадало. Те, кто не мог заснуть, переворачивались на бок и отдавались усталости. Те, кто плакал, сглатывали боль и успокаивались.

Что за дар такой? Уголек не понимала. А когда солдаты просыпались в сгущающихся сумерках и видели рядом с собой крохотное неподвижное тельце, холодное и бледное, то весь взвод устраивал над трупиком сверкающий курган из кристаллов. Потом солдаты срезали фетиши со своих ремней и амуниции – кости, которые несли с самого Арэна, – и возлагали их на несчастные холмики.

– Они нас убивают.

Уголек оглянулась на сестру, сидевшую у заднего колеса, вытянув сломанную ногу.

– Кто на этот раз, Целуй?

– Они приходят разделить последние мгновения. Свои. Наши. То, что они приносят, несправедливо.

Уголек нахмурилась. Ты покинула меня, сестра. Вернешься ли ты?

– Я не понимаю, что они приносят.

– И не поймешь.

Внутри взбрыкнула злость, но тут же утихла.

– Почему ты так говоришь?

Целуй запрокинула голову между двух спиц, прикрыла глаза и осклабилась.

– Они приносят то, что всегда у тебя было, а у меня нет. Вот почему ты не понимаешь. Ты не видишь. Это все равно что заглянуть себе в душу – никто этого не умеет. Конечно, все говорят, что умеют. Болтают об откровениях, прозрении и прочей ерунде. Но есть в нас то, что навеки остается скрытым.

– Внутри меня ничего не скрывается.

– Однако тебе больно видеть, как эти дети сидят, смотрят, лежат рядом. Ведь так?

Уголек отвела взгляд.

– Дура. – Целуй вздохнула. – Они приносят достоинство. Как и ты с адъюнктом. Почему, по-твоему, народ ее ненавидит? Терпеть не может одного ее вида? Она демонстрирует нам то, о чем мы не хотим вспоминать, потому что достоинство мы утратили давно и безвозвратно. А эти дети показывают нам, как можно с достоинством уйти, когда умирают сами или дают умереть нам под их присмотром.

– Адъюнкт как-то говорила, что мы живем и умираем без свидетелей. Эти дети, похоже, не согласны.

Только что с того?..

– А ты думала, будет просто? – продолжала Целуй. – Думала, мы не устанем? Мы пропахали полсвета, чтобы попасть сюда. Мы давно перестали быть армией – даже не знаю, что мы такое теперь. Не думаю, чтобы во всем мире кто-то сумел бы дать нам название.

– Мы не дойдем, – обреченно сказала Уголек.

– И что?

Уголек подняла глаза и ненадолго встретилась взглядом с сестрой. За Целуй сидел капрал Римм и натирал обрубок правой руки маслом. Уголек знала, что он все слышит, хоть и виду не подает. Как и Милый, который лежит, укрывшись грязной простыней от солнца.