А что насчет, хм-м, знания?.. Порой знание приводит к потере милости. Порой оно не освобождает, а закрепощает. Порой оно открывает нам только вызывающий жалость список неудач. И так далее. Однако такие мысли исходят от тех, кто хочет погрузить других в пучину невежества, ведь только так они могут сохранить власть. К тому же подлинное знание принуждает к действию…

Или же нет?

Банашар замолчал и задумался. Внезапно его охватил страх.

– Вы правы, давайте снова сменим тему. Одно я знаю наверняка: есть вещи, о которых я ничего не хочу знать. Итак… Развивая мысль о незваных гостях, может, поговорим о героизме?

Улыбка, пошатываясь, отошла в сторону и упала на колено. Флакон встал сзади, прикрывая ей спину. Клинок у него в руке подрагивал, будто живой.

Растолкав толпу, к ним подошел Битум. Такого сурового выражения на его лице Флакон еще никогда не видел.

– Корик! – рявкнул Битум.

– Здесь я, сержант.

– Жить будешь?

– Я успел заглянуть ему в глаза. – Пол-лица у Корика было заляпано кровью, но чужой. – Гиены и то выглядят более вменяемыми. Вот этот капрал натравил его…

Корик указал окровавленным лезвием в сторону человека, стоявшего на коленях. Из регулярных. Крупный, широкоплечий, между ребер справа торчит рукоять ножа. Изо рта и носа, пузырясь, льется кровь.

Битум обвел всех свирепым взглядом, остановился на Флаконе. Подошел.

– Улыбка? Посмотри на меня, солдат.

Она подняла голову.

– Корик правду говорит, сержант. Мы не слепые и не тупые. Я услышала науськиванье и поделилась с капралом своим ножичком.

Битум посмотрел на Флакона. Тот кивнул.

– С двенадцати шагов. В темноте да еще и в толпе.

Умирающий капрал уронил бородатый подбородок на грудь, будто разглядывал свои колени. Корабб подтолкнул его, и он упал. От глухого удара о землю губы и ноздри снова покрылись пеной.

– Итого двое? – спросил Битум.

Флакон чувствовал озлобленные взгляды собравшихся вокруг пехотинцев. Слова Корабба его совсем не обрадовали:

– Трое, сержант. Первые двое были для отвлечения, еще двое подкрались к повозке с тыла. Одного прикончил я, за вторым погнался Спрут. Наверное, еще догоняет.

– Он ушел?! – негодовал Битум. – Худов дух!

Улыбка поднялась и нетвердой походкой подошла к мертвому капралу извлечь нож.

– Все это нехорошо, – пробормотала она, затем повернулась к собравшимся: – Мы охраняем пустые бочонки, вы, куча охламонов!

– Это не мы, морпех! – выкрикнули из толпы. – Это все Кулакова шайка!

Флакон сплюнул. Блистиг. Нижние боги.

– Проваливайте, а? – сказала Улыбка, отворачиваясь.

Вернулся Спрут, встретился взглядом с Битумом и как бы невзначай провел рукой по арбалету, что висел у него на левом плече.

Сержант обратился к тянульщикам:

– Солдаты – в упряжку, тащим дальше.

Улыбка подошла к Флакону.

– Убивать своих нехорошо.

– Согласен.

– Ты прикрыл меня. Спасибо.

Флакон кивнул.

Пехотинцы постепенно рассосались. Повозка покатилась дальше, взвод шагал рядом, а трупы остались лежать где лежали.

– Безумие какое-то, – произнес Корабб. – В Семи городах…

– Не начинай, – перебил его Спрут. – Мы тоже там были. Забыл?

– Да нет, просто к слову пришлось. Безумие от жажды…

– Все было спланировано.

– Капрал – допустим, – кивнул Корабб. – А тот олух, что кинулся на Корика?

– А те, кто зашел сзади?.. Еще раз, Корабб, все было спланировано. Кто-то отдал приказ. Это что угодно, только не безумие.

– Я, вообще-то, имел в виду остальных регулярных – тех, кого потянуло на запах крови.

Ни у кого мыслей на этот счет не было. Флакон вдруг понял, что по-прежнему сжимает в руке гладий. Со вздохом он убрал меч в ножны.

Курнос скомкал поданную кем-то окровавленную рубашку и заткнул ее под кожаное ярмо – так, чтобы закрыть стертые до мяса ключицы. Рубашка была мокрой и теплой, но сочившаяся из нее кровь его не особо тревожила – своей тоже хватало.

Повозка была тяжелой, особенно теперь, когда поверх тюков с едой на ней ехали дети. Впрочем, могла быть и тяжелее, если бы дети не отощали до предела. Курносу не хотелось об этом думать. Он вспоминал свое голодное детство, хотя тогда папаня все же изредка приносил угощение для своих малявок. Курнос был из них самый мелкий. Кусочек того, ломтик сего. А мамка с другими мамками иногда уходила, пропадала где-то несколько дней, а потом возвращалась – иногда плачущая, иногда побитая, но с деньгами, а на те деньги можно было накрыть стол. В такие разы папаня, помнится, долго ругался.

Но все ради того, чтобы накормить малявок. «Мои красивые малята», – говаривал папаня. А через несколько лет гарнизон снялся, и мамка перестала приносить домой деньги, зато они с папаней зажили более счастливо. Старшие братья Курноса тем временем разъехались: двое ушли на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше него. Курнос втайне отчаянно любил ее и, возможно, правильно сделал, что сбежал, ведь брату едва ли понравилось бы слушать возню за амбаром, гадая, это вдовушка снова напилась или еще что. Эх, славное было времечко…

Курнос заметил рядом мальчишку с мешком. Тот старательно вылизывал окровавленные ладони.

Ты, что ли, принес мне рубашку?

– Не дело это, малявка, пить кровь.

Мальчишка непонимающе посмотрел на Курноса и продолжил вылизывать ладони, пока не вылизал начисто.

…Потом он узнал, что одного брата убили под Натилогом, а второй вернулся без ноги. Зато на пенсию мамка с папаней перестали бедствовать, да и Курнос, когда вступил в армию, отправлял домой две трети жалованья: одну треть – родителям, другую – оставшемуся брату и его жене, как бы в знак извинения за ребенка и прочее.

И все же голодать в детстве было ужасно. Как говаривал папаня, «не можешь накормить – не заводи; Худова булава, для этого большого ума не нужно!» Что правда, то правда, и поэтому Курнос исправно платил за своего малявку – и продолжал бы платить, если бы их не объявили преступниками, дезертирами и так далее, в общем, теми, кто не исполняет свой долг. Теперь-то малявка уже подрос и сам может работать, так что брат, наверное, отозвал награду за голову Курноса. Возможно, страсти улеглись, и все снова наладилось.

Думать об этом было приятно. Однако теперь его угораздило влюбиться разом в Смекалку и Поденку – не глупо ли, учитывая, что их две, а он один. Курнос, впрочем, ничего странного не видел, зато женщин такое положение почему-то не устраивало. Как и многое другое, кстати, отчего возникала куча проблем.

Тянульщица справа от него споткнулась. Курнос свободной рукой ухватил ее и поднял. Женщина благодарно вздохнула.

Теперь еще и женщины. О женщинах он мог думать весь…

– Слушай, а ты ведь Курнос, да?

Курнос посмотрел на нее. Невысокая, с крупными, мускулистыми ногами. Вот не повезло, а? Нормальные мужики на такие ноги только облизываются – и из-за них же ее под ярмо, прямо как… как…

– Ага, он самый.

– Знаешь, что хотела спросить?

– Не-а.

– Слышала, у тебя дважды откусили одно и то же ухо.

– Ну и?

– Э-э, а так разве бывает?

– А я знаю? Это все Бредд виноват.

– Бредд? Нефарий Бредд? Ты с ним дрался?

– Может, да, а может, нет. Побереги дыхание, солдат. Видишь вон того малявку? Идет и молчит. Потому что умный.

– Потому что не разумеет по-малазански.

– Удобное оправдание, всегда говорил. А ты просто тяни и думай о том, что нравится. Помогает отвлечься от плохого.

– И о чем думаешь ты?

– Я? О бабах.

– Ясно, – произнесла она неожиданно холодно. – Тогда я, пожалуй, буду думать об умных и привлекательных мужиках.

Курнос улыбнулся.

– А зачем думать, милая, когда все это шагает рядом с тобой?

Мальчишка ушел и вскоре вернулся с еще одной тряпицей, которой Курнос заткнул разбитый в кровь нос.