— Пусти на меня магию, дура — и я тебя удушу!

Она со смехом отвернулась. — Играйся с Асаной, если нужда приперла.

Раутос успокоил дыхание и подошел к Таксилиану. Тот двинулся по мостику, не сводя взгляда с громадного устройства.

— Это машина, — сказал он Раутосу.

— Что? Вроде мельницы? Но я не вижу никаких колес и…

— Вроде мельницы, да. Можно спрятать колеса и рычаги внутри, спасая от грязи и тому подобного. Что еще важнее, ты можешь запечатать части, использовать разницу давления, перемещая предметы из одного места в другое. Это практикуется всеми алхимиками, особенно разница между теплом и холодом. Однажды я видел колдовское устройство, высасывающее эфир из стеклянного кувшина и гасящее поставленную туда свечку. Зачарованный насос удалял жизненную силу воздуха! — Он показал рукой на башни. — Думаю, это комнаты повышенного давления или вроде того.

— И зачем они?

Таксилиан оглянулся. Глаза его блестели. — Это мы и должны понять.

К башням не вели трапы или лестницы. Таксилиан вернулся к входу. — Идем выше, — сказал он.

— Нам нужна еда, — озабоченно, испуганно сказал Последний. — Можем тут заблудиться…

— Хватит ныть, — бросил Наппет. — Я смогу вывести вас наружу в любое время.

— И никто из вас, — крикнула Асана, заставив всех вздрогнуть, — не желает говорить о том, что мы нашли в самой первой комнате. О том, от чего мы сбежали. Те… те монстры… их убили! — Она с ненавистью глядела на них, словно готовясь убежать. — То, что их убило, может таиться именно здесь! Мы ничего не понимаем…

— Монстры сражены не в битве, — сказал Шеб. — Это было ритуальное убийство. Жертвоприношения, вот оно как.

— Может, у них не было выбора.

Шеб фыркнул: — Вряд ли животные желают, чтобы их приносили в жертву. Разумеется, выбора у них не было. Это место брошено. Воздух пахнет пустотой.

— Поднявшись выше, — сказал Последний, — мы избавимся от влажности и можем найти следы на пыльном полу.

— Боги подлые! Фермер все-таки на что-то годится! — с холодной ухмылкой отозвался Наппет.

— Идемте же, — предложил Таксилиан. Все снова двинулись за ним.

Плавая между ними, безголосый, полуслепой от падавшего на него подобно полотнищам ливня горя дух пытался дотянуться хотя бы до одного. До Таксилиана, Раутоса, даже до туповатого и вялого фермера. Во время странствия по кишкам Драконьей Крепости знание поразило его словно гром, заставило дрожать и шататься.

Он знает это место. Кальсе Укорененный. Обиталище К’чайн Че’малле, пограничная крепость. Обширное тело, ныне лишенное всякой жизни. Труп, мертвыми глазами смотрящий на равнину. Он знает, что Охотников К’эл убил Ассасин Ши’гел. Чтобы скрепить печатью падение твердыни.

Поражение близилось. Шепчущее пение, скрип чешуи. Высланная отсюда великая армия была истреблена. Остался лишь жалкий арьергард. Часовые Дж’ан, должно быть, унесли Матрону на поле брани, чтобы похоронить среди навеки павших.

«Таксилиан. Услышь меня. Лишенное жизни не обязательно мертво. Павшее может подняться вновь. Берегись — будь очень осторожен в этом месте…»

Но криков его никто не слышит. Он заперт снаружи, и чем больше понимает, тем беспомощнее становится. Фонтаны знаний рушатся в бездну невежества…

Он знал, что Асана корчится внутри разума своего, мечтает покинуть тело. Что она хочет отказаться от всего, способного на измену. От проклятой плоти, умирающих органов. От самого рассудка. Она пробудилась, осознав, что тело — это тюрьма, причем тюрьма, неумолимо и жестоко распадающаяся. Да, впереди ждет последнее бегство, когда ржавые прутья уже не преграждают путь, когда душа свободна лететь, бить крыльями в поисках незримых берегов. Но это освобождение — насколько они понимает — заставит ее потерять себя. Асане придет конец. Она исчезнет, а то, что восстанет из пепла, не вспомнит о мире живых, не оглянется на мир праха, боли страдания. Она станет равнодушной, преобразится, и всё прошлое, принадлежавшее смертной жизни, потеряет смысл.

Ей непонятно столь жестокое возрождение. И все же она стремится к смерти. Жаждет сбежать из иссохшей шелухи, не испытав финального увядания, погружения в пучину жалких страданий. Удерживает ее только страх, иначе в той восьмиугольной комнате она оступилась бы, упав на невидимый, далеко внизу поджидающий пол. Страх грызет ее, терзает когтями. Демоны бродят по крепости. Она боится будущего…

На шаг позади нее бредет Последний, благоразумно выбравший позицию в хвосте. Плечи его сутулятся, голова сгибается, как будто потолок еще ниже, чем в действительности. Он человек, рожденный для просторов, бездонного неба над головой, безграничных пейзажей. В захваченных привидениями лабиринтах он словно уменьшился, став калекой. На каждом повороте, на каждом перекрестке его охватывает головокружение. Он видит, что стены становятся ближе. Ощущает неизмеримый вес нависших уровней, громад камня.

Внезапно накатили воспоминания. Он помогал отцу — прежде чем пришли долги, прежде чем их лишили всего ценного и значимого… он помогал отцу разбирать навес около конюшни. Они отдирали подгнившие доски и бросали в беспорядочную кучу около плетня. Работа началась еще до посева; сегодня к полудню навес разобран, и отец велел ровнее разложить доски, сортировать по длине и качеству.

Он принялся за работу. Воспоминания поблекли, а потом… он поднял серую, побитую дождями доску — хотя ее, кажется, вытесали лишь прошлой осенью — и увидел, что она раздавила при падении гнездо мышей, ловко сплетенный из травы шар. Капли крови, крошечные кишки… Голые беспомощные сосунки разбросаны, изломанные, и каждый потерял жидкость, дающую ему жизнь. Оба родителя задохнулись под весом доски.

Упав на колени перед гнездом, словно опоздавший на подмогу бог, он взирал на уничтоженную семью. Глупо плакать, конечно же. Мышей здесь много — видит Странник, местные коты от голода не страдают. Что за глупые слезы!

Но он же был ребенком. Чувствительный возраст. Позднее, ночью, после ужина, отец взял его за руку и привел к скромному могильнику на краю надела. Они совершили привычный ритуал, как всегда делали после смерти матери: сожгли снопы сухой, с вялыми цветочками травы, чуть не получив ожоги от яро взвившегося пламени. Колосья ржи взрывались, разбрасывая искры. Отец заметил слезы на его щеках, прижал к себе и промолвил: — Я давно этого ждал.

Да, уровни над головой кажутся хорошо сложенными, прочными. Нет смысла ждать, что они обрушатся от толчка некоего неосторожного бога — ребенка. Да уж, такие мысли способны лишь рассердить мужчину. Но каждый ребенок понял бы… Он идет, и сильные руки сжаты в кулаки.

Шеб был уверен, что умер в тюрьме или был так близок к смерти, что надзиратель велел выкинуть его в яму с известью, и сторожа швырнули его на груду пыльных трупов. Мучительная боль ожогов вывела из лихорадочного забвения, и он, должно быть, вылез, раскидав наваленные сверху тела.

Он помнил борьбу. Тяжкий, неумолимый вес. Помнил даже, как подумал, что все проиграно. Что слишком слаб, что ему никогда не получить свободы. Помнил, как полосы красной блестящей кожи слезали с рук, когда он беспомощно барахтался… помнил кошмарное мгновение, когда выцарапал себе глаза, спасаясь от нестерпимой боли…

Бред безумца, это ясно. Он победил. Если бы он не обрел свободы, как оказался бы сейчас живым? Идущим рядом с Наппетом? Нет, он обдурил их всех. Агентов Хиванара, возведших ложные обвинения. Адвокатов, откупивших его от Топляков (где он выплыл бы, нет сомнения) и пославших в рабочий лагерь. Десять лет тяжелых работ — такого никто не перенесет.

«Кроме меня. Шеба неистребимого. Придет день, Ксарантос Хиванар, и я вернусь, украду остатки твоего состояния. Разве я забыл то, что знал? Ты заплатишь за молчание. В этот раз бы не буду беззаботным. Твой труп окажется в яме для бедняков. Клянусь перед самим Странником! Клянусь!»

Наппет шагал рядом с Шебом, и на губах была злая холодная улыбка. Он знал: Шеб желает стать главным громилой среди них. У него сердце змеи, каменные змеиные позвонки и клыки, источающие яд с каждым ленивым движением. Но однажды ночью он бросит глупца на спину и подарит ему разрезанный змеиный язычок!