Седдик вошел в пещеру, задыхаясь от восторга.

Каждый день, каждый миг, если это было возможным, Седдик слушал слова Баделле. Слушал и смотрел, и все услышанное и увиденное прошло сквозь поверхность, меняясь и укладываясь, изгибаясь и сплетаясь, пока не достигло пещер памяти; и там всё переформировалось, точное и четкое, обреченное жить, сохраняя безопасное совершенство — столь долго, сколь Седдик сможет оставаться в живых.

Но город победил смертность и — понял Седдик — победил даже время. Солнце питает его память — жизнь, прежде обитавшую в комнатах и залах, на улицах и скверах с фонтанами. Хаотически расположенные грани стен украшены образами, смутными и призрачными — не Рутта и других детей, обитающих сейчас наверху, но обитателей давнего, давнего прошлого, навечно ушедших вниз. Они были высокими, с кожей цвета лишайника. Нижние челюсти показывали клыки, обрамлявшие тонкие губы. Мужчины и женщины носили длинные просторные одеяния, окрашенные темными, но полными жизни красками. На серых плетеных поясах не было оружия. Седдик не видел и доспехов. Это был город мира, и вода была повсюду. Текла по стенам, бурлила в окружающих фонтаны прудиках. Полные цветов сады делились мятежными ароматами с комнатами и длинными колоннадами.

Седдик проходил пещеру за пещерой, видя прошлое, но нигде не мог найти мгновений, предшествовавших гибели города — или, скорее, падению клыкастого народа с его богатой культурой. Захватчики? Дикари пустынь? Он видел лишь бесконечную череду дней совершенства и безмятежности.

Сцены просачивались в разум, словно отпечатываясь на хрустальном мозге; он начал различать детали, хотя еще не понимал целого. Он узнал название города. Увидел сходство статуй, осознав, что они изображают одних и тех же деятелей, что различия происходят лишь от вкусов и мастерства скульпторов. А приблизившись к центру города, к самому тайному сердцу, увидел иные создания. Двуногие рептилии появились в сценах. Казалось, они мирно сосуществуют с горожанами.

Именно о них рассказывала Баделле. Они нашли город. Но Седдик теперь узнал больше, чем смогла она. Они его нашли, да, но город не был пустым. Они нашли и тех, что обитали в нем, что звали его своим домом.

Это были Джагуты. Вернувшиеся к образу жизни в городах, от которого отказались очень давно. Их привлек скромный мужчина, полукровка. Их привлекла его великая машина воспоминаний, место, сделанное его руками. То, чего не было внутри него, было построено снаружи. Чтобы уловить то, чем он был.

Город звался Икариас.

Он покинул пещеру, прошел по узкому кривому, полному мутного света переходу. Оказался в потаенном сердце города.

Седдик закричал.

Перед ним в комнате более просторной, чем все остальные… Тьма. Разруха. Корни мертвы, свет сверху не питает их. Кристаллы пересечены трещинами.

Разбито. Сердце его разбито.

Брайдерал уселась, поджав ноги и обхватив себя руками, в углу комнатушки на четвертом уровне какой-то башни. Она ускользнула от охотников, оставшись наедине с горем и мучениями. Она завлекла сородичей к смерти. Нужно было убить Баделле гораздо раньше, едва заметив в ней силу.

Баделле разбила Инквизиторов. Забрала их слова и швырнула назад. Драгоценная кровь пролилась на усеянную осколками почву. По крайней мере двое умерли, еще двое получили опасные ранения. Если они и дышат, это не надолго. У них нет ни еды, ни воды, ни убежища, а солнце каждый день воспламеняет небо.

Баделле должна умереть. Брайдерал обобрала сад, еще не найденный детьми. Сила ее возвращается, живот впервые за месяцы полон. Однако чувство вины и одиночества отняло волю. Хуже того — сам город на нее давит. Какая бы сила тут не жила, она враждебна Форкрул Ассейлам. Презрение к правосудию — она почти ощущала, как это место гневается на нее.

Охотятся ли на нее? Она думала, что да. Если ее найдут, то убьют. Сорвут плоть с костей и пожрут, до отказа набив животы. Может, так и надо. Может, это своего рода справедливость, та, что признает возможность неудачи.

Но если она убьет Баделле… одному Рутту с ней не справиться. Седдик — лишь щеночек Баделле. Встав над хладным трупом Баделле, Брайдерал сможет приказать остальным покориться. «Сдайтесь, встаньте на колени… умрите. Не это ли вы искали? Чистейший покой».

Тут она замерла, затаив дыхание: снаружи послышались какие-то звуки. Встав на четвереньки, подобралась к окну, глядящему на развалины дворца. Посмотрела наружу.

Баделле. Несет хрустальный меч — не первым попавшийся кусок, нет. Меч от дворца. Он сверкает в реках девочки, он так ослепителен, что Брайдерал замотала головой от боли. Дворец разрушен — но нечто живо в нем.

Она ненавидит этот город.

«Теперь Баделле ведет охоту. Она вонзит осколок в мою грудь, он вдоволь напьется крови.

Нужно спрятаться».

Баделле повернулась на шорох, донесшийся из башни; мельком заметила лицо, тут же пропавшее в темноте окна. Значит, время? Так скоро?

Она могла бы высвободить силу голоса. Могла бы — она это знала — приказать Брайдерал идти сюда. Она сумела победить четверых взрослых Казниторов. Их дитя, одинокое и слабое, не сможет защититься.

Но она хотела, чтобы ее смерть была тихой. Ведь битва между двумя правыми силами завершилась. Мир, оказывающийся смертью, отвергнут. «Но ведь эту войну мы ведем с самого начала. Мы сражались и победили. Кончено.

Сможем ли мы поселиться здесь навечно? Хватит ли садов? И чем заняться? Мы выжили — достаточно ли этого для жизни? Как насчет мечтаний? Желаний? Что за общество можем мы породить?

Нет, этого мало. Мы не можем здесь оставаться».

Убив Брайдерал, она ничего не достигнет. «Нет. У меня есть ответ получше».

Она возвысила голос: — Дитя правосудия! Город не для тебя! Ты изгнана! Вернись к своему роду, если сможешь! ИДИ!

Из башни донесся слабый крик. Казниторы изгнали их из родных домов, отняли от семей. Как уместно теперь изгнать одного из Казниторов. «Мой дом, моя семья. Не ваши. Никогда не были вашими. Моя новая семья. Где они, там мой дом».

С Брайдерал покончено.

Баделле пошла к Рутту, к Хельд и Седдику. Есть что обсудить. Надо найти новую цель. Нечто превыше выживания. «Нечто заслуженное. Ибо мы научились выбирать свободу».

Она глянула на самодельный меч в руке. Он казался неестественно ярким, он словно собирал и выпивал свет. В сердцевине пляшет золотое пламя. Он прекрасен, да… но в нем есть еще что-то. Какая-то сила. Ужасная сила.

Она припомнила сказки, сказания об оружии, которому давали имена. Что же. Она назовет его Пламенем.

— Так вашу!.. — Скрипач отвернулся от трех озабоченных лиц, от шести испуганных глаз, от судорог нарастающей паники. Осмотрел почву. — Стойте здесь, — приказал он панцирникам. — Нет, не так. Курнос, отыщи Бутыла. Острячка, вместе с Поденкой усиленно охраняйте их палатку. Никого не пускать. Поняли?

Солдаты величаво закивали. Курнос неуклюже пустился исполнять приказ.

Со всех сторон сворачивался лагерь. Палатки падали, шесты выдирались из каменистой почвы. Солдаты кричали, жаловались и ругались между собой. В прохладном утреннем воздухе повисли пряные ароматы кухонь. Рядовые двух ближайших взводов неловко переглядывались, не находя ответов. Они спали. Ничего не слышали.

Взгляд Скрипача снова скользнул к палатке. Разрезана на полоски. Внутри — если такое слово теперь подходит — вспоротые матрацы. Но никакой крови. «Так вашу…! Гори оно огнем!» Он подавлял себя, чтобы не выругаться вслух. Скрипач принялся изучать землю, ища следы борьбы, следы от вытащенных наружу тел. Любые следы. Но ничто не привлекало глаз. Слишком испуган, чтобы сосредоточиться. Где же Бутыл, Худа ради?

Острячка подошла к нему полузвоном ранее. Он вылез из палатки и наткнулся на нее, стоящую с выражением ужаса на туповатом лице.

— Пропали, сержант.

— Что? Кто пропал?

— Палатка порезана, но тел нет…