— Нет. Спакс, если это не наше дело, зачем вообще нападать?

— Просто мнение высказываю, Высочество. Возможности быстро исчезают, и если бы у нас был повод… которого нет…

— Не готова обсуждать такие возможности, Вождь. Отсюда моя дилемма. Ты верно описал: ни одна из трех иноземных армий нам не угрожает. Они ясно выразили намерение пропасть на востоке. Не пора ли отряхнуть руки и вернуться к любимым домам?

— Возможно, Высочество.

— Но тогда… — Она все сильнее хмурилась. — Ладно. Я послала дочь на восток морем, Спакс. Самую любимую дочь. Кажется, она разделила с тобой проклятие любопытства. Колансе безмолвствует. Торговые суда находят лишь пустые гавани, заброшенные селения. Пеласиарское море никто не пересекает. Даже большие рыболовецкие корабли исчезли. И всё же… всё же… что — то там есть, далеко от побережья. Сила, и сила растущая.

Спакс наблюдал за королевой. Она не притворяется. Он видит страх за дочь, — «боги, женщина, дочерей много, что тебе потеря одной?», и страх искренний. «Наследница? Так делаются дела в Болкандо? Откуда мне знать? И зачем мне знать?» — Призови ее назад, Высочество.

— Слишком поздно, Спакс. Слишком поздно.

— Ты намекаешь, что мы идем с иноземцами? Через Пустоши?

Гэдис застыл в двух шагах от второго кувшина, который намеревался вскрыть. Глаза лейтенанта устремились на королеву.

— Не знаю, — сказала Абрасталь небрежно. — Нет, мы фактически не экипированы для такого странствия, да и они нам не будут рады. Но тем не менее… я увижусь с их Адъюнктом. — Она уставилась на вождя, говоря взглядом, что терпение ее на исходе. — Пережуй сказанное в моем шатре, Вождь, и если в желудке будет пустовато, не жалуйся.

Спакс склонил голову и отдал кубок Гэдису. — Я слышу, что служанки готовят ванну. На редкость успокоительное завершение хлопотливой ночи. Спокойного вам сна, Высочество, лейтенант.

Выйдя, он направился не к своему клану, но к укреплениям Горячих Слез. Ему пришло на ум, что на грядущем великом собрании лишь он и Желч будут мужчинами. Удивительно. Он не был уверен, что Желч придет к тому же выводу: если верить слушкам, он… но если верен другой слух, у них с вождем Горячих Слез найдется нечто общее. Желч не любитель тонких вин. Нет, он предпочитает пиво. Если есть мерило мужественности — вот оно.

«На мой взгляд. Ну же, поглядим, Вождь Войны Желч, согласен ли ты».

Миновав последний ряд палаток легиона, Спакс помедлил. Сплюнул, избавляясь от мерзкого привкуса. «Женские вина. Гэдис, уверен, твой трюк с пробкой раздвинул сотню мягких ног. Не забудь и меня научить…»

Она могла бы с тем же успехом привязать к животу флягу эля. Поясница выгнулась, каждое движение заставляет кости стонать. Мышцы расслабились и устали. Груди, всегда бывшие нескромно большими, ныне неловко лежат на проклятой фляге. Все стало слишком крупным и раздутым — и как она могла позабыть? Разумеется, среди всех стонов и вздохов и бурчаний в животе мысли текут вязко как мед. Какое приятное утопление. Мир светится. Жизнь бурлит. Поет.

— Древние мерзкие ведьмы, — пробурчала она, — вам за многое придется ответить.

Не осталось удобных положений, и Хенават, жена Желча, теперь не сидела, а бродила ночами по лагерю. Она — странствующая луна из легенд народа о веках до измены луны-сестрицы, когда любовь была чистой и Ночь лежала в объятиях Тьмы — о, легенды были сладкими, хотя и горчили неизбежностью отпадения от милости. Она подозревала, что сказания о временах минувших — всего лишь сожаления сломленных душ. Тонкость ощущений влечет падение, слишком поздно исправлять, но смотрите! — вот что сделали с нами.

Луна уже не блуждает. Пойманная в сети обмана, она способна лишь скользить вокруг и вокруг возлюбленного мира — и никогда ей его не коснуться, и лишь слезы текут из глаз любовника. Вот и всё. А потом, много времени спустя, любовь умерла, угасли бледные огни чуда и Ночь наконец нашла ее любовника и Тьма поглотила луну. И настал конец мирозданию.

Хенават смотрела ввысь и не находила подтверждения пророчеству легенд. Нет, луна получила смертельный удар. Она умирает. Но сеть не готова ее освободить, а луна — сестра, вечно холодная, вечно смутная, следит. Она ли убила соперницу? Рада ли она смотреть на предсмертные судороги сестры? Взор Хенават скользнул южнее, к близящимся нефритовым копьям. Небеса поистине вступили в войну.

— Чаю, Хенават?

Она оторвалась от созерцания неба, увидела двух женщин у костерка с дымящимся котелком. — Шельмеза, Рефела.

Рефела, предложившая чаю, подняла третью чашку. — Мы каждую ночь видим, как ты проходишь мимо, Майб. Беспокойство твое очевидно. Не сядешь с нами? Пусть ноги отдохнут.

— Я убегаю от повитух, — сказала Хенават и нерешительно подковыляла к ним. — Пробуждающие Семя жестоки — ну казалось бы, что такого в яйце? Думаю, нам хватило бы одного размером в пальмовый орех.

Шельмаза тихо и сухо засмеялась: — Надеюсь, не такого же твердого.

— Или волосатого, — добавила Рефела.

Теперь смеялись обе воительницы.

Хенават села, медленно, постанывая. Теперь костерок оказался в окружении треугольника. Приняла чашку, поглядела на жидкость, бурую в пляшущем свете. Из Болкандо. — Значит, вы не все им обратно продали.

— Только бесполезное, — сказала Рефела. — У них таких вещей полно.

— Вот почему мы так различны, — заметила Шельмеза. — Мы не изобретаем бесполезные вещи и не придумываем вздорных желаний. Если цивилизованность — как они любят говорить — имеет правильное определение, то вот оно. Как думаешь, Майб?

Древнее уважительное имя для беременной было приятно Хенават. Эти женщины молоды, однако помнят старые пути, знают, как уважить соплеменников. — Тут ты можешь быть права, Шельмеза. Но я гадаю, не определяют ли цивилизованность привычки, порождающие ненужные вещи и придающие им преувеличенную ценность. Привилегия делать ненужные вещи для них важна — она означает богатство, избыток, возможность жить праздно.

— Мудрые слова, — пробормотала Рефела.

— А чай уж больно сладок, — ответила Хенават.

Молодая женщина улыбнулась, без обиды принимая мягкое предостережение.

— Дитя толкается, — продолжила Хенават, — и тем возвещает истину о грядущих годах. Они, верно, будут безумными. — Она отпила чай. — Что это?

— Сафийский напиток, — ответила Шельмеза. — Говорят, успокаивает желудок, а с этой иноземной едой такое свойство очень кстати.

— Может, и ребенка успокоит, — добавила Рефела.

— Или сразу убьет. Ну, меня это не особо волнует. Слушайте же предостережение жалкого сосуда: устройте себе один разок и на том успокойтесь. Не слушайте змеиного шепота о благословенной беременности. Змея лжет, чтобы исказить память. Пока ничего не остается в черепе, кроме облаков и цветочного аромата — и тогда вы делаете это снова и снова.

— Зачем лгать змеям, Майб? Разве дети — не величайший дар женщинам?

— Так мы и твердим себе и другим. — Она снова отпила чаю. Язык жгло, будто она лизнула стручок перца. — Но недавно мы с мужем пригласили детей на семейный пир, и о как мы пировали! Словно голодные волки, решающие, кого между собой можно считать заблудшим теленком. Всю ночь дети тянули на себя окровавленную шкуру, и каждому довелось хотя бы раз ее надеть; а под конец они решили завернуть в ту мерзкую шкуру нас обоих. Поистине достопамятное воссоединение.

Молодые женщины промолчали.

— Родители, — продолжала Хенават, — могут решить заиметь детей, но не могут выбрать себе детей. Как и дети — родителей. Это любовь, да, но и война тоже. Сочувствие и яд зависти. Это мир, это перемирие между схватками утомленных сил. Иногда случается искренняя радость, но раз за разом эти драгоценные моменты всё короче, и на лицах вы читаете намеки горя, словно сознаете: миг прошел и вы будете вспоминать его как навеки потерянную вещь. Можно ли тосковать об исчезнувшем мгновение назад? Можно, и вкус у этого воспоминания горько-сладкий.