В обучении, в Конституции, в расовой дискриминации, в вооруженных силах. Соединенные Штаты — страна насквозь религиозная. Мы же, напротив, страна насквозь светская. Потому мы разрознены. Бог объединяет, светский дух разделяет.

Ножка Мирты, как бы нечаянно, придвигается к туфле номер сорок два Берутти. Он свою ногу не отодвигает и, хотя еще не абсолютно уверен, что она не спутала его ногу с ножкой стола, продолжает свою речь с новым пылом:

— Я не требую, чтобы человек перестал грешить. Errare humanum est [30]. Заблуждение, грех заложены в самом естестве человека.

— Ты имеешь в виду первородный грех?

— Вот именно, ты меня поняла. Но я считаю, есть большая разница в том, грешить ли без чувства вины, почти с радостью, как это делает атеист, и грешить, как это можем делать ты и я, благочестиво сознавая себя грешным перед богом.

— Больше тебе скажу: мне кажется, чувство вины придает греху особую прелесть.

Берутти отодвигает на два сантиметра свою туфлю номер сорок два, и ножка Мирты немедленно возобновляет контакт. Теперь уже не сомневаясь, он уверенно вскидывает голову, поправляет одной рукой немного растрепавшиеся волосы и заключает свою мысль:

— Совершенно точно, особую прелесть. Каким скучным должен быть грех для атеиста. Творишь греховное дело, и никто с тебя не спросит отчета.

— Ужасно. Как подумаю — сердце сжимается.

— Поэтому великие произведения искусства всегда создавались на тему греха.

— Это, по сути, означает, что они создавались на тему бога.

— Ну ясно, ведь без бога греха не существует. И они создавались на тему греха потому, что грех запретен и влечет за собой кару, и в этом его эстетичность: конфликт между запретом и виной. Вернее, искусство — это искра, вспыхивающая от столкновения запрета и кары.

— Изящно сказано.

— В самом деле? А ведь это пришло мне в голову только сейчас, когда с тобой разговаривал.

— Нет, ты замечательный человек, — говорит Мирта, меж тем как ее лодыжка в нейлоновом чулке ощущает тепло другой лодыжки под синтетической тканью брюк.

Ларральде пожимает плечами. В действительности его не очень-то интересует барски ограниченное рассуждение Софии Мелогно. И даже физически она его не привлекает. Но София задалась целью его поучать.

— Не заставляйте меня усомниться в вашем здравом рассудке, Ларральде. Разве что вы меня морочите. Ну скажите, где больше свободы, чем здесь? Ну же, ну, хоть одно местечко назовите, больше не прошу.

— Например, в джунглях Амазонки. И заметьте любопытную вещь: там нет представительной демократии.

— Вот я и говорю: вы меня морочите. Как положено настоящему журналисту. Это единственное, что вы умеете делать: морочить.

— Отнюдь нет, сеньорита, мы умеем и другое.

— Когда вы перестанете называть меня сеньоритой?

— Простите, я думал, вы не замужем.

— Ну конечно не замужем, глупенький. Но меня зовут София. А дома называют Детка.

— Ах вот как.

— И что вы будете рассказывать обо всем, что видите?

— Ну, пожалуй, я вижу не все.

— А почему же?

— Потому что это невозможно, Детка. Говоря по-газетному, надо те Соединенные Штаты, которые мы видим, подогнать к Соединенным Штатам, появляющимся в Монтевидео в голливудских фильмах. Зачем писать о Литл-Рок [31], если можно писать о Биверли-Хилз [32]? Если я расскажу, что в Сан-Франциско один поэт-битник выбросился с четвертого этажа лишь потому, что для него был невыносим American Way of Life [33], и не погиб, так что American Way of Life остался невредим, а обе ноги поэта переломаны, — если я об этом расскажу, в газете будут недовольны, и секретарь редакции пошлет мне по телеграфу строгую нахлобучку с рекомендацией Не-Давать-Пищи-Для-Хищных-Зверей. Так что лучше уж я буду писать о достоинствах электронного мозга. Это им нравится. Идеал наших министров финансов, наших футбольных тренеров и наших главарей контрабанды — это электронный мозг. Точнейшие расчеты, никаких импровизаций, минимум участия человека и, главное, нечто такое, на что можно положиться. А вам нравится электронный мозг? Во многих слаборазвитых странах-между прочим, и в Уругвае — еще пользуются невыгодным и примитивным заменителем. Я имею в виду гороскоп. Но могу вас заверить, что электронный мозг заслуживает большего доверия. Как раз это и является тезисом моей ближайшей статьи. За сообщение новинки с вас причитается.

— Вы немного пьяны, Ларральде, правда ведь? Можно узнать, для какой газеты вы пишете?

— Для «Ла Расон». Но не ищите там инициалов А. Л. Мои статьи обычно появляются без подписи или под псевдонимом Аладино.

— Скажите, пожалуйста, сеньор Аладино, какой ваш знак зодиака?

— Дева, к вашим услугам.

— Дева? Характер импульсивный, чувствительный, скрытный, деятельный, ум логический, практическая смекалка, преданность, верность. А также склонность к быстрому переутомлению.

— Великое надувательство. Но вы эрудит. По крайней мере что до переутомления, вы угадали. Как бы то ни было, предупреждаю, что я предложу электронному мозгу проверить эту приятную и лестную личную характеристику.

Ларральде решительно берет бутылку.

— А теперь выпейте еще рюмочку. Чтоб десерт смочить, Детка.

Звонит телефон, но глухо и как бы вдалеке, потому что на одном конце стола в ответ на шутку Агилара ритмично трясется брюхо Бальестероса, в центре Габриэла Дупетит громко возглашает: «Клянусь тебе, мне здесь стыдно быть уругвайкой», а на другом конце Окампо и Анхелика Франко, найдя еще одну точку соприкосновения, поют дуэтом «Сердце, не обманись». Так что, пока в зал не вошел Хосе и не попросил помолчать, все развлекаются как могут.

— Сеньор Бальестерос, вас просят к телефону, говорят, very urgent [34].

Бальестерос так резко перестает трястись, что напавший на него столбняк вызывает отрыжку, которую он ловко маскирует внезапным приступом кашля.

— Боже мой, very urgent, — говорит он и, встав со стула, пошатывается. Ухватившись за спинку стула Ларральде, он пускается в путь мелкими, не слишком уверенными шажками.

Габриэла умолкла. Стихло и танго на словах «не думай, то не зависть и не гнев». Под столом все руки и ноги возвращаются в исходное положение. Марсела впервые, но уже на столе, трогает руку Рамона.

— Не знаю почему, — бормочет она с искренней тревогой, — но у меня предчувствие, что тут что-то нехорошее, касающееся нас всех.

Рейнах, пристально глядя на висящий на стене портрет Айка [35], жует, время от времени слышно его причмокивание. София Мелогно ломает руки. Селика Бустос сморкается. Агилар, закурив привезенную с родины «републикану», подносит огонек зажигалки к сигарете «честерфилд», которую держит слегка дрожащая рука Фернандеса. Мирта Вентура при усердном содействии Берутти снова надевает жакет. Рут Амесуа чихнула, но никто ей не говорит «На здоровье!». Рамон глубоко вздыхает и, левой рукой — так как правая занята Марселой — подняв бокал, допивает остаток вина.

Появление Бальестероса сильно отличается от его ухода. Он сразу и полностью протрезвел — явно случилось что-то. На лице выражение крайней растерянности, он, кажется, сейчас заплачет.

— Что-то ужасное. Произошло что-то ужасное. Он это пролепетал очень тихо, но услышали все.

— Где? — спросило несколько голосов.

— Там.