ЧТО ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ?!

Тсс, всё, поздно трепыхаться, терпи…

Образы сплетаются, выстраиваясь чередой, последовательно: прогулка по изменившемуся, ужасающе полузнакомому Городу чужаков, разговор со стражей, сценка с карманником. Все быстрее: прыжок с речной баржи, шелковое касание воды, пламя и крики, жестокая хватка старшого-огриллоя…

Что это?

Моя жизнь.

Долгие дни со шваброй на палубе, с топориком в зарослях, в воде среди комьев плавника – опасная, утомительная работа палубной крысы на Большом Чамбайджене. И другие дни: в долгом одиноком пути с Зубов Богов, где каждый шаг – новое проявление боли, через лес, вдоль ручья, чтобы не остаться без воды, питаясь Силой, чарами удерживая кроликов и белок на месте, покуда те не подпускали к себе так близко, что руками можно было сломать им шеи. Поначалу опаляешь куски мяса вызванным мыслью огоньком, но, по мере того как проходят дни и иссякают силы, резервы чар сокращаются, и язык обжигает кровавый привкус сырого мяса.

Это наши жизни?

Наша жизнь.

Мы – Делианн.

Часы, проведенные в агонии, когда вытекают из тела силы; дни, проведенные в колдовском трансе, когда он сражался с шоком и усталостью при помощи Силы, наращивая слой за слоем кальций на обломках кости, жалея, что слишком плохо понимает ремесло целителя, мечтая набраться сил, чтобы ровно зарастить перелом – и все равно делая ошибки, оставив инфекционный очаг в левой бедренной кости, криво зарастив правую голень, – и силой мысли отгоняя отчаяние, разжимая стискивающий сердце черный кулак…

Мы не понимаем.

Терпи. Осталось недолго.

Проснуться на осыпи у подножия обрыва и удивиться, что еще жив, чувствовать, как трутся друг о друга обломки костей в ногах при каждом движении, видеть высоко наверху лик брата, окаймленный на миг прозрачным иссиня-белым нимбом высоких перистых облаков. Я наблюдаю, как лицо исчезает за краем и небо за обрывом пустеет, безразличное и чистое…

Как меня бросают умирать.

Мы все еще не понимаем.

Никакого «мы» нет.

Я понимаю.

Это моя жизнь.

Я Делианн.

Я стою на краю обрыва, глядя на рудники, покуда Кюлланни и Финналл поют Песнь войны.

Далеко-далеко внизу и до самого края ясных вечерних небес земля изъязвлена, будто лик луны, пустошь с кратерами и отвалами. Сами горы покрыты шрамами, источены, будто неведомый бог отхватил то тут, то там по куску. А по этой неживой земле мечутся фигурки рабочих, как черные точки: ворочают землю, ведут сливные трубы, вгрызаются в камень и рыгают смоляным дымом, покуда хрустально чистый горный воздух не начинает обходить стороной их владения – свод из дыма и пыли, накрывающий преисподнюю.

А чуть поближе – та ограда, которую описывала Л’жаннелла, чудовище из стали и проволоки на фоне дымного марева, разукрашенное смутно видимыми телами.

Это хуже, чем я боялся, хуже, чем я мог даже представить себе. За пять недолгих дней мир, в котором я жил, прогнил изнутри и рухнул, будто проеденный кислотой. Все, что я считал неизменным и прочным, обернулось промокашкой и тонким стеклом.

– Это Слепой Бог, – сурово шепчет Торронелл так тихо, что один я могу слышать его, и повторяет погромче, охватывая взмахом руки не только руины Алмазного колодца и Трансдеи, но и все, что случилось с тех пор, как мы сошли с Северо-западного тракта. – Все это работа Слепого Бога. Нарушена дил-Т’Лланн, и Слепой Бог последовал за нами с Тихой земли.

Из всех нас один я понимаю, что Ррони выражается отнюдь не метафорически.

Торронелл принимается расхаживать кругами, и лицо его темнеет от раздумий. Только сейчас на черепе его начинает пробиваться щетина – отрастают волосы, сожженные мною в попытке спасти ему жизнь. Я следую за ним, стараясь держаться между ним и нашими тремя спутниками. Здоров он или нет, я обязан считать его зараженным.

Даже то, что Ррони приказал нам выйти сюда, на этот утес, свидетельствует о том, что рассудок его помрачен. Я бы рад думать, что это лишь последствие того ужаса, что мы пережили за прошедшую неделю, но начинаю терять надежду. Боюсь, что мне придется убить его.

Кюлланни и Финналл всё поют, а я уже не могу больше.

Это безумие надо остановить прежде начала, и никто другой не сделает этого за меня.

– Нет, – хриплю я. – Не надо войны. Плевать, что они творят. Войны не будет.

Кюлланни и Финналл умолкают; и они, и Л’жаннелла будто не видят меня. Отворачиваются и глядят на Торронелла. Глаза его лихорадочно блестят.

– Или вы не понимаете? – спрашивает он. – Я скажу вам, почему он не желает вступать в войну с этими хумансами. Сливаемся.

– Но проклятие… – возражает Л’жаннелла.

– Ложь! – сплевывает Торронелл. – Еще одна Делианнова ложь. Сливаемся.

Боже, господи боже, он правда болен после всего, что мы перенесли, он все-таки болен, и мне придется… придется… Я стискиваю в руке эфес рапиры под широкой гардой, мечтая вонзить клинок в собственное сердце. Но самое страшное, что это не выход: моя смерть ничего не решает.

А его смерть спасет мир.

Я пытаюсь выхватить шпагу, но руки не слушаются. Как я до этого дошел? Как я до такого докатился?!

Ну почему я?!

Потому что больше некому. Вот и весь ответ.

Я вытаскиваю клинок, и по серебряному лезвию пробегает блик вечернего солнца. Соединенные Оболочки моих спутников играют слепящей живой зеленью Слияния. Они смотрят на меня: Л’жаннелла, Кюлланни и Финналл – с недоверчивым изумлением, Торронелл – с горьким торжеством.

– Видите?! – скрежещет он. – Эти артанцы не от мира сего – они Актири! Он один из них! Он! Проклятый Актир!

То же самое он, должно быть, повторял про себя, от рассудка к рассудку, через Слияние, где невозможно скрыть истину. Слияние не даст солгать. Они услышали обо мне правду и знают это.

– Он хочет убить меня! Он хочет всех нас убить!

В это он тоже верит. Это даже почти правда. Вирус, пожирающий его мозг, дает достаточно убежденности в собственных словах, чтобы завершить дело. Ответить я могу только одним способом – сделав выпад. Бритвенно-острый кончик рапиры устремляется к его сердцу.

Финналл успевает заслонить своего принца собственным телом. Лезвие пронзает ее тело под реберной дугой, легко рассекая мышцы и печень, покуда острие не цепляется за позвоночник. Содрогаясь от неуютного холода в животе, слишком свежего, чтобы восприниматься как боль, она хватается обеими руками за клинок и, падая, вырывает его из моей ослабевшей руки.

Господи, Финналл…

Но я не могу остановиться. Мой народ, мой мир… у них нет иного защитника.

Опыт четвертьвековой давности, из додзё студийной Консерватории, напоминает мне, как убивать людей голыми руками. Я бросаюсь к Торронеллу, но тот с воплем отшатывается – и он все еще мой Ррони, мой брат, и секундное колебание губит меня.

Сверкает меч Кюлланни – я вижу это уголком глаза и едва успеваю отпрыгнуть, разворачиваясь к нему. В ушах стоит голос моего наставника: «Когда у твоего врага есть меч, а у тебя нет – драпай как подорванный!»

Не вариант.

«Отойди с линии атаки, изувечь ему руку. Дерись не с клинком, а с врагом».

Кюлланни поднимает меч, прыгает на меня. Я пропускаю его, тянусь к локтю, но в тот самый момент с язвительным глухим «бац!» что-то обрушивается мне на голову. В глазах вспыхивают белые искры, ноги подкашиваются. Я отступаю, не останавливаясь, прикрывая руками жизненно важные органы от новых ударов.

В руке Торронелла окровавленный меч.

Он треснул меня по голове. Мечом.

Я отступаю еще на шаг, и нога моя не находит опоры.

Ступня моя проваливается, и тело следует за ней, я лечу, лечу, лечу, только вот опора все же найдется, это только кажется, что ее нет в природе, пока стена обрыва проносится мимо. Я врезаюсь в уступ скалы, отскакиваю, как мячик, лечу дальше. Что-то ломается с громким хрустом – судя по звуку, нога.