– Я нанимаю вас все это выяснить, – сказал Макиннон. – Если вы не беретесь сами, то крайне меня обяжете, порекомендовав другого детектива, который может это сделать.

Он выглядел суровым и требовательным, но был при этом немного смешон в своем цыганском плаще и шляпе. Фредерик усмехнулся:

– Ну что ж, прекрасно. Если вы так ставите вопрос, я согласен. Но вашим телохранителем я не буду, имейте в виду. Если этот парень вздумает проткнуть вас шпагой, я, насвистывая, отвернусь к окну. Драк с меня уже хватит.

Он потер нос, сломанный во время схватки шесть лет назад на пустынной верфи в Уоппинге – схватки, из которой ему все же удалось выйти живым.

– Так, значит, вы придете? – сказал Макиннон.

– Да. Но скажите мне, что я должен делать. Вы хотите, чтобы я был, так сказать, вашим ассистентом на сцене – или?..

Выражение лица Макиннона сказало Фредерику, что думает маг об этой идее. Взамен он протянул пригласительный билет.

– Вы покажете это швейцару, заплатите свои пять гиней и войдете с другими гостями, – сказал он. – Разумеется, вечерний костюм… Вы просто… просто осмотритесь. Понаблюдайте за гостями. Устройтесь так, чтобы я мог легко вас увидеть. Я найду способ дать вам знать, кто он, если он там будет. Я не знаю, явится он или нет. Но если вы его увидите, выясните, кто он такой, – впрочем, не мне вас учить, что делать.

– Выглядит все достаточно несложно, – сказал Фредерик. – Тут только одна ошибка: пять гиней, которые я там заплачу, будут ваши, а не мои.

– Само собой, – нетерпеливо ответил Макиннон. – Это понятно. Словом, вы там будете. Я полагаюсь на вас.

Если вы зайдете в студию на Бёртон-стрит и пожелаете сняться для портрета, фотографировать вас будет, вероятней всего, смуглый, крепкого телосложения молодой мужчина, Чарльз Бертрам, которого Вебстер Гарланд ценил очень высоко. Чарльз обладал воображением, был прекрасным фотографом, и портреты, им выполненные, передавали движение, атмосферу реальной жизни. Чарльз Бертрам, со своей стороны, как и Салли, имел вескую причину ценить непринужденную богемную демократию Гарландов: дело в том, что его отец был бароном и сам он соответственно имел титул достопочтенного, так что был обречен навсегда остаться аристократом-дилетантом – если бы не встретился с Вебстером. Но в обществе художников и мастеров своего дела ценились только способности, а у Чарльза Бертрама их было предостаточно. Таким образом, он нашел свое место в почтенной компании Джима, рабочего сцены, Фредерика, детектива, Вебстера, гения, и – иногда – Салли, консультанта по финансовым вопросам.

Конечно, он трудился здесь вовсе не ради практики, дабы стать профессиональным фотографом. Делать портреты за два шиллинга и шесть пенсов – для достопочтенного не слишком высокая цель. Он и Вебстер работали над идеей, куда более амбициозной: они мечтали ни много ни мало запечатлеть на фотографической пластинке движение как таковое. Чарльз вложил в дело некоторое количество своих денег, и они построили во дворе за магазином более просторную студию, готовясь к тому времени, когда их эксперименты потребуют больше места. А пока Чарльз помогал Гарландам и в магазине, и в любых, самых разнообразных делах, как только они возникали, – в это утро, например, он вставлял новый объектив в главную студийную фотокамеру.

Фредерик сидел на кухне, наскоро записывал свои соображения о Макинноне и Нелли Бад и раздумывал о том, действительно ли эти два случая связаны между собой, как подозревал Джим; вдруг Чарльз просунул голову в дверь и окликнул его:

– Фред!

– Привет, Чарли! Ты что-нибудь знаешь о спиритизме?

– Слава богу, нет. Послушай, ты не поможешь мне с новым объективом? Кто-нибудь должен там встать напротив и…

– С удовольствием. А потом и ты можешь кое-что сделать для меня, – сказал Фредерик, идя вместе с ним в захламленную, с тяжелыми портьерами комнату, которая служила студией.

Когда Чарльз закончил свою работу, Фредерик рассказал ему, какую задачу он должен выполнить в этот вечер для Макиннона.

– Похоже, нудный и увертливый тип, – сказал Чарльз. – Я сам его видел неделю-две назад в «Британии». Джим посоветовал мне пойти. Потрясающее мастерство… Кто-то его преследует, говоришь?

– Так он говорит.

– Наверное, Мефистофель. Макиннон продал свою душу, и Сатана явился потребовать ее.

– Меня бы это не удивило. Но, видишь ли, Чарли, ты всех этих людей знаешь – лорд Этакий, графиня Такая-то… Не мог бы ты пойти со мной и показать мне, кто есть кто? Отправь меня на скачки или в опиумный притон, и я сразу пойму, что там к чему, но высшие классы Англии для меня закрытая книга. Ты вечером занят?

– Нет. Я с удовольствием пошел бы. Думаешь, там может дойти до скандала? Взять мне пистолет?

Фредерик засмеялся.

– Тебе лучше знать обычаи твоих пэров, мой мальчик, – сказал он, – Если на благотворительных собраниях это обычное дело, тогда тебе лучше подготовиться. Но имей в виду, если там начнут швыряться стульями, я мигом ретируюсь… Макиннону я так и сказал.

Когда Фредерик и Чарльз явились в дом леди Харборо на Беркли-сквер, там было полно гостей. Они предъявили пригласительный билет лакею, заплатили за вход и были препровождены в чересчур жарко натопленный салон, где яркий свет газовых рожков и канделябров сверкал и переливался на драгоценностях, украшавших дам, и накрахмаленных манишках мужчин. Двустворчатые двери открывались в бальный зал, где небольшой оркестр, укрытый за карликовыми пальмами в горшках, негромко наигрывал вальсы, почти заглушаемые гомоном самоуверенных аристократических голосов.

Чарльз и Фредерик остановились у входа в бальный зал и взяли у лакея по бокалу шампанского.

– Кто из них леди Харборо? – сказал Фредерик. – Думаю, мне следует знать ее.

– Старая выдра с лорнеткой, – сказал Чарльз, – Вон там, у камина, разговаривает с леди Уитхем. Интересно, здесь ли ее дочь? Она изумительна.

– Чья дочь?

– Уитхема. Того, что беседует с сэром Эшли Хейуордом, играет на скачках.

– Ну да, Хейуорда я знаю. В лицо знаю то есть. Я выиграл десять фунтов на его лошади Гренди в прошлом году. Итак, это лорд Уитхем? Член кабинета министров?

Лорд Уитхем был высокий седовласый мужчина; казалось, он страшно нервничает; его глаза беспокойно бегали по сторонам, он беспрерывно жевал губами и то и дело, прикрывая рукой рот, грыз палец; он был похож на голодную собаку.

Возле леди Харборо сидела тихая девушка, Чарльз сказал Фредерику, что это и есть леди Мэри Уитхем. Ее окружала группа молодых шумных людей, и она вежливо им улыбалась, но в основном сидела молча, опустив глаза и сложив на коленях руки. Как и сказал Чарльз, она была прекрасна, хотя Фредерик, у которого при виде ее перехватило горло, подумал, что слово «прекрасна» мало что о ней говорило. Девушка была невыразимо очаровательна, грациозна, скромна, с нежно-коралловой кожей, ему хотелось бы схватить в руки камеру, и он понимал при этом, что никакая фотокамера не передаст цвет ее щек и нервически, чувственно напряженную линию шеи и плеч.

Впрочем, Вебстер, может быть, и сумел бы. Или Чарльз.

Странная, однако, семья, думал он. На лицах отца и дочери было написано сдержанное отчаяние. Леди Уитхем тоже выглядела затравленной; она была скорее мила, нежели прекрасна, как дочь, но ее темные озабоченные глаза были столь же трагичны.

– Расскажи мне о Уитхемах, – попросил Фредерик Чарльза.

– Ну, значит, так: седьмой граф, имения где-то на шотландской границе, министр торговли – по крайней мере был им, но думаю, Дизраэли[5] уже вытолкнул его из кабинета министров. Леди Мэри его единственное дитя; о родственниках жены мало что знаю. По правде сказать, это вообще все, что я о них знаю. Он здесь не единственный политик. Смотри, вон там и Хартингтон…

Чарльз назвал еще с полдюжины имен, каждое из которых вполне могло, на взгляд Фредерика, принадлежать преследователю Макиннона. Но он вдруг осознал, что глаза против воли все чаще и чаще обращаются к стройной, покойной фигурке леди Мэри Уитхем, сидевшей на софе у камина в белом вечернем платье.