— Принеси мне фонарь, — попросил я Понса и спустился по лестнице, поочередно вставляя ключи в замок. Первые два не подошли, и начал думал, что нам придется выламывать дверь, когда третий ключ с металлическим скрежетом повернулся, и дверь распахнулась в темноту.

Понс передал фонарь Эдо, а тот мне, и я протянул руку в подвал, освещая себе путь.

— Милорд! — позвал я. — Вы здесь?

Как только эти слова слетели у меня с языка, я увидел его, щурящегося на свет фонаря, ошеломленного и как будто полусонного. Он выглядел значительно худее, чем когда я видел его в последний раз. Глаза Роберта опухли, лицо заросло щетиной, а черная туника и клетчатые штаны были изорванные и грязные.

Улыбка узнавания промелькнула на его лицо, и он ответил:

— Танкред, я думал…

— Что я умер, — закончил я за него. — Ну, не совсем.

Его руки были связаны за спиной, и я поспешил освободить их, разрезав узлы. Веревка так туго стягивала лодыжки и запястья, что я видел следы, где кожа была стерта до мяса.

— Как вы здесь оказались? — спросил он. — Пришел король со своим войском? Или вы привезли выкуп?

Мне не хватило духу признаться ему, что мы пришли одни, но в любом случае объяснения следовало отложить на потом. Чем раньше мы уйдем отсюда, тем лучше.

Поэтому я ответил вопросом на вопрос:

— Ваши отец и сестра здесь?

— Отец там, — сказал Роберт, указывая в дальний угол подвала, где из-за бочек торчали чьи-то башмаки. — Отец!

В ответ раздался низкий, протяжный стон. Пока Эдо искал старшего Мале, я помог Роберту подняться на ноги. Он мог стоять достаточно уверенно, хотя ему потребовалось немного времени, чтобы обрести равновесие.

— Его лихорадит уже несколько дней, — сказал он. — Они держали нас здесь в темноте и сырости, так что я понятия не имею, сколько времени прошло.

— А Беатрис? — спросил я. — Где она?

Роберт покачал головой.

— Они куда-то увели ее. Я не знаю, куда.

Я догадывался, что все будет не так просто. Надо было оставить того сукина сына с бородавками живым, чтобы он мог привести меня к ней.

Я бросился к двери и выдернул из замка ключ.

— Понс, отведи лорда Роберта и его отца наверх. Найди им пищу и питье, постарайся напоить виконта горячим, но будьте готовы идти, как только я вернусь.

— Куда вы? — крикнул он мне вслед, когда я был уже наверху лестницы.

— За Беатрис, — ответил я, не оборачиваясь.

Я молился Богу, чтобы она была жива.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Других дверей в кухне не было. Снаружи к залу были пристроены две кладовые, и я попытался отпереть их замки. В первой обнаружился подвал, но он был пуст; вторая была завалена тронутыми плесенью мешками с мукой, дававшими обильную пищу крысам; эти мерзкие твари бросились по углам, как только я приоткрыл дверь. Это означало, что Беатрис, скорее всего, находится в другом зале: либо в большом двухэтажном, где по моему мнению находилась трапезная и палаты настоятеля, либо в том, что формировал левое крыло и был, скорее всего общежитием. Решив, что датчане и Эдгар выбрали для себя второй зал из-за его большого очага, я направился в сторону трапезной. То было всего лишь предположение, так как у меня не было никакой возможности узнать, здесь ли она вообще, и не увезли ли ее в другую часть города.

Открыв тяжелую дверь, я заглянул в темноту, жалея, что не взял ни фонаря ни факела, чтобы осветить себе путь. Когда глаза привыкли к сумраку, я разглядел длинный обеденный стол, дюжину табуретов вокруг него — некоторые лежали, опрокинутые на пол — кресло аббата в дальнем торце. Неубранная со стола пища сгнила и лежала неопрятными кучками на деревянных кругляшах, служивших монахам блюдами и тарелками, на полу валялись осколки глиняного кувшина. Должно быть, язычники ворвались в монастырь посреди трапезы.

— Беатрис! — Крикнул я. — Беатрис!

Ответа не последовало. Наверх вела деревянная лестница, я помчался по ней, прыгая через две ступени, и оказался в красиво убранной комнате с богато вышитыми гобеленами, которая сейчас, судя по большому количеству серебряных подсвечников, инкрустированной серебром посуды, кошелькам и дорогим плащам из шерсти и меха, использовалась в качестве хранилища награбленного.

Из большой комнаты дверь вела в меньшую, за дверью я услышал шорох, больше напоминающий крысиную возню.

— Беатрис? — позвал я. — Это вы?

Снова тишина, но я был уверен, что там кто-то есть. Я попытался отворить дверь, но обнаружил, что она заперта, и ни один из ключей в связке не подходит к замку. Конечно, у аббата был свой ключ к комнате, и его не хранили вместе с остальными, но сейчас он мог быть где угодно, и у меня не было времени разыскивать его.

— Отойдите от двери, — предупредил я и вынул меч.

Топор подошел бы лучше, если б я заранее догадался прихватить его с собой, но в тот момент я думал только о том, чтобы открыть проклятую дверь любыми средствами, что были под рукой. Стиснув зубы, я высоко поднял клинок и опускал его снова и снова, стараясь сокрушить дерево вокруг замка. Сначала лезвие отскакивало от дубовых досок, но после нескольких ударов дерево поддалось, полетели щепки, и в конце концов, отбросив меч в сторону, я всем телом налег на дверь плечом. В первый раз я услышал скрип, дверь содрогнулась; со второго раза она немного сдвинулась. На третий раз она уступила, полностью распахнувшись, и я, задыхаясь от усилий, ввалился в комнату.

Она была там, сидела, сжавшись в комочек на соломенном тюфяке, в дальнем углу комнаты. Ее руки и ноги были связаны, а колени подтянуты к груди; рот завязан лоскутом грязной ткани, чтобы не позволить ей говорить. Распущенные и спутанные светлые волосы, кое-где запачканные землей, падали не ее белые плечи и грудь. Они забрали у нее всю одежду, оставив только одеяло, чтобы прикрыть наготу.

В ее глазах мелькнуло облегчение, когда она поняла, что это я, а я бросился к ней, развязывая кляп и веревки, освобождая ее от пут.

— Танкред, — сказал она, задыхаясь от слез. — Неужели это ты?

Она обняла меня, а я прижал к себе это дрожащее обнаженное тело, чувствуя, как меня накрывает горячая волна любви; я сам не догадывался о силе своей привязанности к этой маленькой женщине.

— Да, — ответил я, отчасти чтобы успокоить ее, а также потому, что не смог придумать ничего другого.

Горло мое пересохло. На ее лице и руках виднелись синяки, следы избиения, и еще ссадина на лбу.

— Вам больно? Неужели они…

Я не мог закончить вопрос, но она сразу поняла, что я имел в виду.

— Нет, — поспешно сказала она. — Они этого не сделали.

Я вздохнул с облегчением, хотя уже знал, какая судьба постигнет мужчин, которые посмели поднять руку на сестру Роберта, если мне удастся найти их.

— Вы можете стоять?

Она кивнула, и пока собиралась с силами, я принес ей один из меховых плащей, который заметил в сокровищнице, и сразу накинул ей на плечи, чтобы скрыть наготу и согреть в эту холодную ночь. Это было немного, но все же лучше, чем ничего. Крупная дрожь сотрясала ее тело, хотя я не мог сказать, дрожит ли она от голода и холода или от потрясения и неожиданной радости.

Подняв с пола меч и взяв Беатрис за холодную руку, я повел ее вниз по лестнице к тису посреди двора, где собрались все мои спутники. При виде друг друга отец, сын и дочь обнялись, вне себя от радости, воссоединившись впервые после долгих недель.

Мне бы хотелось дать им больше времени побыть вместе, но Уэйс, как всегда, был настороже.

— Идемте, — хрипло сказал он, морщась от боли.

В попытке остановить кровотечение он обвязал бок полосой ткани, явно отрезанной от туники одного из хускерлов, но рана явно мешала ему.

— Нам нельзя оставаться здесь.

Он был прав. Мы направились к воротам аббатства, некоторые хромая, другие еле переставляя ноги от ран или голода. Я не забывал следить, чтобы все Мале оставались в центре нашего маленького отряда, защищенные как сзади, так и спереди. Роберт снял с одного из датских трупов портупею и щит, но выглядел плоховато для настоящего воина. И все же он был в лучшем состоянии, чем его отец Гийом, который казался изможденным, как никогда, и кашлял так сильно, что едва мог говорить. После нашей последней встречи его волосы успели совершенно поседеть, и теперь он казался по-настоящему старым и обессиленным, совсем не тем человеком, которого я когда-то знал. Не было сомнений, что значительную роль в этой перемене сыграла его болезнь, но мне казалось, за ней стоит что-то еще: некая душевная усталость, как будто это последнее испытание оказалось непосильным для его гордости. Когда он споткнулся, я предложил ему опереться на мое плечо.