Церковь пострадала так же сильно, как все дома в Эрнфорде. От нее остались только камни фундамента и нижнего яруса; все остальное, от настенных полотнищ, защищающих зимой от сквозняков, до вышитых алтарных покровов, было либо разграблено, либо предано огню. Не осталось ни позолоченного креста, ни подсвечников, ни дароносицы с серебряными накладными пластинами, изображавшими диких зверей, где священник хранил тело Господа нашего — все эти вещи, как правило, всегда стояли на алтаре.

Люди не могли сотворить такое, то были безбожные твари, дети самого Сатаны, извергнутые из адского пламени, чтобы сеять ненависть и разрушение на земле.

Это было слишком даже для меня. К тому времени, когда я добрался до вершина насыпи, у меня почти не осталось слез, чтобы оплакать мой дом. Почти утратив сознание, волоча ноги, я кое-как дотащился до проема в частоколе, где когда-то были ворота. Ветер швырнул мне в лицо пригоршню пепла вместе с едким запахом, слишком хорошо знакомым, от которого у меня мгновенно скрутило живот. Вонь горелого мяса. Одинокая курица в напрасном поиске зерна пыталась что-то выклевать из грязи на дороге; здесь не осталось никого, чтобы накормить ее. Подойдя ближе, я заметил тонкие пряди серого дыма, совсем слабые, едва заметные, поднимавшиеся над тлеющими обломками бревен там, где раньше стоял мой зал. Должно быть, это случилось всего несколько дней назад. Если бы я выздоровел быстрее, если бы раньше покинул дом валлийца и его дочери, если бы меньше плутал по холмам, я мог бы быть здесь, чтобы предотвратить весь этот ужас и защитить тех, за кого отвечал перед Богом. Даже если бы у меня не хватило сил, лучше бы я погиб, чем стал свидетелем их гибели.

Это был не первый сожженный зал на моем веку. Но совсем другое дело — стоять на пепелище собственного дома. Я старался не думать о пламени, стремительно растекающемся по соломенной крыше, о панике, когда крыша начала проваливаться внутрь, и огненное кольцо окружило находящихся внутри людей. Я пытался не думать о запахе горящих волос и плоти, о невыносимом жаре, отнимающем разум, о клубах густого черного дыма, заполняющего все пространство от стены до стены до тех пор, пока задыхающиеся и захлебывающиеся от кашля люди, не бросались к дверям, чтобы напороться на заостренную сталь вражеских клинков, ожидающую их снаружи. Огнем и мечом: так истребляли друг друга люди здесь, на острове. Так погиб мой первый господин, а с ним и многие другие, которых я когда-то знал.

Я видел слишком много подобных картин, чтобы изгнать воспоминания о них из моего разума. Даже закрывая глаза, я не мог избавиться от зрелища оранжевых языков, лижущих небо, столбов дыма и снопов вздымающихся вверх искр, от лиц людей, напрасно зовущих меня на помощь. И я всей кожей чувствовал их боль.

Я бродил среди развалин.

Одна часть меня хотела бы как можно скорее покинуть эту долину, уйти подальше отсюда. Но другая не могла принудить меня оставить то единственное в моей жизни место, что я называл своим домом, и эта часть моего существа победила. Я принадлежал этой земле. Мне некуда было идти.

Сраженный горем, я бесцельно шатался от одной сгоревшей хижины к другой, называя по именам их владельцев в надежде, что среди руин остался кто-то живой. Всегда остается маленькая надежда, и я полагал, что некоторым, возможно, удалось бежать; по последним подсчетам управляющего в Эрнфорде было больше сорока душ, я не насчитал столько тел. Может быть, Леофрун осталась жива и здорова, хотя я не знал, где ее искать. Правда, то была слабая надежда. Скорее всего, враги забрали ее вместе с остальными женщинами, чтобы сделать своей игрушкой и, натешившись, бросили умирать где-нибудь на дороге. Я даже не хотел думать, что ей довелось испытать.

Я больше не вспоминал о еде, но даже если среди развалин и осталось что-нибудь, я не хотел есть. Я больше мечтал упасть на землю и заснуть, бежать из этого мира хоть на несколько часов в уповании, что когда проснусь, все станет прежним, таким как было в моих воспоминаниях, хотя в душе понимал, что надежда эта напрасна.

Шли часы. Направление ветра сменилось, и небо потемнело от облаков; собирался дождь, и мне нужно было убежище. Длинный скотный сарай на берегу сгорел не до конца — огонь пожрал только соломенную крышу и один угол здания, но пощадил все остальное, в том числе некоторые балки крыши. Это место было далеко от идеального ночлега, но ничего лучше я бы не нашел. Я уже брел к нему мимо овчарни и пруда, мимо ульев, когда случайно заметил какое-то движение вдали у мельницы. Один человек, и кажется, крепкого сложения, с серой лошадью в поводу. Должно быть, кто-то из врагов вернулся посмотреть, не осталось ли чего еще среди не разграбленных пожитков крестьян. Наверное, он тоже заметил меня, потому что резко остановился.

— Эй, — закричал я хриплым голосом, размахивая руками, чтобы привлечь его внимание. — Почему вы не убили меня? Иди и сражайся со мной, если считаешь себя воином.

Конечно, это было безумием, тем более, что у меня не было даже ножика для обрезания ногтей, но я не думал об этом. Они все отняли у меня. Мне незачем было жить на этом свете. Если он пожелает забрать мою жизнь сегодня, лучше случая ему не найти. Я не смог защитить моих людей, и должен был принять наказание. Оставалось только надеяться, что он не станет длить мои страдания и сделает это быстро.

— Это твои братья сделали это, — кричал я. — Сволочи, ублюдки, зверье поганое!

Оставив коня на берегу мельничного пруда, он уверенным шагом направился ко мне. То ли от голода и усталости, то ли от ужаса всего, что я увидел в этот день, я вдруг почувствовал слабость. Темные пятна поплыли перед глазами, затуманивая мой взгляд, и сколько бы я ни моргал, они не исчезали. Все мое тело вдруг стало каким-то холодным и онемевшим, словно уже не принадлежало мне. Я глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. С каждым шагом этого человека, смерть все быстрее приближалась ко мне, и я решил встретить ее с высоко поднятой головой.

Бесполезно. Не в силах держать меня дольше, ноги мои подкосились. Они готовы были нести меня от Матрафала по холмам, полям и болотам, мили и мили по открытой всем ветрам стране, но не дальше.

Сейчас он был на расстоянии двух бросков копья, его плащ хлопал на ветру, когда он положил руку на рукоять меча на поясе. Сердце грохотало в груди, как барабан; мысли путались, среди темных пятен начали вспыхивать белые звезды. Это не продлится долго.

Сделай это быстро, молился я. Сделай быстро.

Я склонил голову, не желая смотреть в лицо моему убийце, полностью сосредоточившись на том, чтобы изгнать слезы из глаз. Благородный конец, вот все, чего я желал.

Его шаги становились все громче, пока он не остановился в пяти футах от меня. Я ждал шороха вынимаемой из ножен стали, последний звук, что я услышу в этой жизни. Время пришло.

Но было тихо.

— Сделай это, — сказал я, не выдержав этого мучительного ожидания. — Сделай это быстро.

Я проглотил комок в горле, готовясь к неизбежному удару. Будет ли мне больно? Или это произойдет так быстро, что я не успею ничего почувствовать?

— Милорд?

Этот голос. Я знал этот голос. Преодолев слабость, я смог поднять голову достаточно высоко, чтобы встретиться глазами со взглядом этого человека и увидеть мраморно белую кожу его щеки там, где много лет назад ее коснулось пламя.

Как вода прорывает плотину под напором зимнего потока, слезы хлынули у меня по щекам, но вместо слез печали впервые за целую вечность то были слезы облегчения и радости.

Это был Эдда.

Он был живым и здоровым, каким я знал его прежде, хотя вряд ли он мог то же самое сказать обо мне. Видя мою слабость, англичанин дал мне горсть орехов и ягод, что достал из мешочка на поясе, а так же пару глотков эля, что еще оставались на дне его фляги. С этим мы и оставили Эрнфорд. Он посадил меня на коня, а сам шел рядом и вел его под уздцы, следя, чтобы я не свалился с седла.

— Я вернулся поискать, не осталось ли кого в живых, — пояснил он. — Но валлийцы добили всех перед уходом. Я уже не верил, что найду кого-нибудь. Тем более вас. Как случилось, что вы здесь, милорд?