Аннест. Наверное, это ее имя. Я собирался сказать ей свое, как вдруг мне в голову пришла одна мысль. Если Эдрик со своими людьми все еще разыскивают меня, они могут расспросить людей в соседних долинах, не слышали ли они о человеке, называющем себя Танкред. В таком случае лучше назвать ей ложное имя, или не говорить вообще. Я выбрал последнее.

— Seis? — спросила она, серьезно глядя на меня.

Это слово было мне знакомо и означало англичанина; одно из немногих слов, которое я узнал за время валлийского похода.

Я покачал головой. Я не знал, как объяснить ей, что я был французом, норманном, даже бретонцем, каковыми считали меня иногда, но это было так же опасно, как называть свое имя.

— Estrawn, — сказала она. — Mi ath alwaf Estrawn.[27]

Что бы она ни пыталась сказать, в моих ушах ее слова звучали просто шумом. Конечно, моя неспособность говорить на ее языке, огорчила и разочаровала ее. Когда я сделал еще один глоток бульона, она быстро встала и исчезла снаружи, выкликая того, кто, вероятно, был ее мужем или отцом. В прямоугольнике раскрытого дверного проема все еще падал дождь, собираясь в лужи в ямках и колеях. За все годы моих странствий я еще не видал страны, такой сырой и бесприютной, как эта.

Оставшись в одиночестве, я попытался собраться с силами и встать. Было ясно одно: мне нельзя оставаться здесь. Я не знал, куда мне идти, но все равно надо было убраться подальше от Матрафала и Эдрика, а так же людей Бледдина, хотя было маловероятно, что искать меня будут валлийцы. К сожалению, ноги не слушались меня, и я не был уверен, смогу ли дойти даже до порога. Внезапно на меня обрушилось головокружение, я пошатнулся и повалился на сундук, не забывая громко ругаться.

В дверях сразу появилась Аннест вместе с седым мужчиной. Вместе они помогли мне вернуться на кровать, а потом накрыли мои дрожащие плечи вторым рваным одеялом. Мой лоб все еще болел, и я потер ладонью то место, где боль пыталась через кость вырваться наружу, словно мое прикосновение могло облегчить ее.

Аннест принесла снаружи дров и добавила их в очаг, аккуратно подкладывая по одной ветке, пока я не начал чувствовать тепло пламени на своей коже. Пока она занималась очагом, мужчина подошел к сундуку и извлек из него что-то вроде полоски серой коры. Он отрезал ножом кусок размером с большой палец и мягко вложил его в мою руку. Когда я вопросительно посмотрел на него, он отрезал еще один кусок, положил в рот и начал старательно жевать, активно двигая челюстью, чтобы показать, что я должен сделать. Сообразив, наконец, я последовал его примеру, морщась от терпкого вкуса и вязкой горечи на зубах и языке. Отец Эрхембальд иногда давал варево из сушеной ивовой коры тем, кто приходил к нему искать исцеления от лихорадки, вздутия живота и других болезней, и я решил, что это то же самое средство.

Продолжая жевать кору, пока челюсть не устала, я снова лег. Вскоре головная боль отступила, и моей последней мыслью перед погружением в сон было, что ивовая кора оказалась отличным лекарством, даже слишком.

Они очень хорошо заботились обо мне в следующие две недели: Аннест и ее отец, как я понял, мужчина по имени Каделл. Несколько дней я метался в бреду, наплывавшим на меня вместе с приступами лихорадки. В недолгие моменты бодрствования я пытался, но не мог припомнить, когда в последний раз чувствовал себя так плохо. Однако, через несколько дней потливость и озноб прошли, и ко мне вернулся аппетит. Чем больше я ел их пищу и пил их пиво, тем быстрее возвращались ко мне силы, пока примерно через неделю лихорадка не прошла совсем и я уже стал в состоянии выходить за порог, чтобы помочь собрать хвороста в лесу и принести воды для котелка. Конечно, я еще не пришел в должную форму, и был подвержен приступам кашля, но уже крепко держался на ногах, и был рад хотя бы этому.

Вместе с моими высохшими штанами, они нашли для меня льняную рубашку и протертый до кожи, оборванный по краям олений плащ, который вполне мог принадлежать отцу Каделла, если не деду, так много на нем было штопок и заплат. Ни Каделл, ни Аннест не носили обуви и потому ничего не могли предложить мне, но я уже уверенно ходил босиком, так как мои волдыри и язвы полностью зажили.

Одним словом, я копил силы до того самого утра, когда я понял, что мне пришло время уйти. Сказать, что я полностью выздоровел, было бы ложью, но я уже достаточно долго задержался здесь. Пока шла война и где-то далеко решалась судьба королевства, я не мог быть спокоен. Где-то мои братья по оружию, мой господин и мой король нуждались во мне, и моим долгом было вернуться, чтобы помочь им. И потому я должен был вернуться.

Валлиец с дочерью тоже понимали это, они видели, как день ото дня растет мое нетерпение, и не пытались остановить меня, да и не смогли бы. Сначала я собирался оставить их, не прощаясь, пока они спали, но девушка была очень чуткой и проснулась при первом же шорохе с моей постели. Не успел я пройти и половины пути до порога, как она уже растолкала отца.

— Estrawn, — позвал Каделл, потирая мутные глаза.

Таково было имя, которым они решили называть меня.

— Мне пора идти, — ответил я, чувствуя, что надо что-то сказать, даже если они не поймут меня. — Я должен вернуться к своим людям.

— Aros titheu,[28] — он указал на меня пальцем, а потом, отбросив одеяло, поднялся с тюфяка и прошел к столу, который стоял у стены.

Он собрал немного овечьего сыра, несколько лепешек, оставшихся с прошлого дня, завязал их в тряпицу и привязал этот узелок к концу крепкой палки, которой здесь подпирали дверь.

— Duw gyda chi.[29]

Его лицо было серьезно и торжественно, когда он протянул все это мне. Прощальный дар. Как будто они с Аннест не достаточно оказали мне доброты. Большинство людей на их месте предпочло бы оставить меня на смерть в лесу, но они взяли меня в свой дом, накормили и одели, и сделали все это из одного только сострадания, не ожидая награды. Я пожалел, что не могу дать им взамен серебро или что-нибудь более полезное, чтобы выразить свою благодарность. Оставить на память о себе, в конце концов, но у меня ничего не было. Глаза мои наполнились слезами благодарности, и я на мгновение отвернулся, чтобы сморгнуть их.

Я принял посох с узелком. Тепло улыбнувшись, Аннест обняла меня, а ее отец положил мне руку на плечо. Вот так мы попрощались, и на рассвете я шагнул за порог их дома. Их хижина стояла в неглубокой и узкой лощине между двумя подъемами с видом на пастбище, где бродили козы и овцы. Ни других хижин, ни церкви, ни господского дома, но так же никаких признаков дороги или даже тропы, по которой я мог уйти отсюда. Над горизонтом поднималось солнце, так что я, по крайней мере, мог определить, где находится восток, что уже было хорошо, потому что я приблизительно представлял, где лежит Матрафал и, не имея ни малейшего желания возвращаться в эту львиную яму, мог обойти его. Если Шрусбери пал или находился в осаде, было бессмысленно пытаться искать убежища там; на западе не было ничего, кроме мрачных гор и не менее мрачного моря за ними, как я слышал от тех, кто отважился отыскать пределы тех гор. Учитывая все эти соображения, я направился на юг, зная, что где-то там я найду путь к Эрнфорду.

Всего один раз я оглянулся назад. Дом почти исчез из глаз, просто стал коричневым пятнышком на зеленом склоне. Каделл с Аннест все еще стояли на пороге, и я помахал им, надеясь, что они увидят. Не знаю, помахали ли они, я был слишком далеко, чтобы быть уверенным, но мне хотелось думать, что они это сделали, а потом я повернулся и начал свой путь.

Если люди Эдрика и искали меня в последние две недели, здесь в долине, где жили Каделл и Аннест, не было никаких признаков англичан. Если они не собирались рыскать вдоль дамбы, то я предполагал, что они к этому времени уже должны были отказаться от своей охоты. С удачей и милостью Божьей, я надеялся, что не попаду в новую беду за время моего путешествия.