— Знаете ли и Вы причину, почему я здесь обретаюсь?
Мои глаза ответили: «Конечно, знаю». Но так как момент был опасный, я поспешила спросить:
— Но Вы не сказали, какова причина, то есть почему Вы, не любя военную службу, так долго оставались в полку?
— Совершенно верно, я собственно Вам об этом и хотел рассказать, хотя и рассказывать нечего. Из-за дяди, я не хотел его огорчать, но после его смерти, тотчас подал в отставку и вышел из полка. Это совпало с нашей встречей, и еще, быть может, Вам покажется нелепо…
Дима буквально с манерой Николая Николаевича умолк и замкнулся.
— Покажется нелепо… — повторила я.
— Сейчас, — добавил он, — об этом и говорить нелепо, да и не время.
— Я, кажется, Вам выболтала все, чуть ли не с пеленок, а Вы… — сказала я не без обиды.
— А Вы, — повторил Дима, — ведь не все рассказали мне о Борисе, правда? Ну и я кое-что оставляю на после.
Он подошел к роялю и сыграл мне в этот вечер всю оперу «Евгений Онегин» и сыграл ее с большим подъемом, особенно подчеркивая все трагические моменты. А у меня в голове вертелись вопросы. Выход из полка совпал с нашей встречей, и что-то было, произошло одновременно, и что-то было нелепо, а раз оно было нелепо, то почему оно оставлено на после, и почему это «нелепо» сейчас не во время? А относительно Бориса он меня поймал, а потому я больше и не расспрашивала. О чем я могла ему рассказать? Конечно, было о чем. Разве я не понимала, что в течение двадцати двух лет, с детского возраста рыцарские перчатки Бориса принадлежали мне и только мне, но я всегда огораживалась, ставила такие барьеры, через которые Борис, будучи всегда уязвленным, перешагнуть не решался.
Мы с Димой перечитали, кажется, всех классиков, а сейчас заканчивали Мельникова-Печерского «На горах» и «В лесах». На чтение тратили часа по два в день, сразу после обеда в комнате Елизаветы Николаевны, а она раскладывала пасьянс и любила эти чтения. Читали по очереди Дима или я. Интересен был обмен мнений, но это заняло бы много страниц, и для Вас, пожалуй, было бы скучно. Это скорее касалось нас двоих, мы все больше и больше роднились, если можно так выразиться. Понимать, чувствовать одинаково музыку, сходиться во взглядах, оценке и восприятии литературы — очень сближало.
* * *
В половине февраля снег как-то сразу осел, и бегать на лыжах стало неинтересно, снег был мягкий, прилипал к лыжам. Днем, когда солнышко пригревало, вдруг легкий ветерок поднимется, струйка весны скользнет и опять исчезнет, но все равно, чуется — весна идет, весна идет!
* * *
Мне все больше и больше не хотелось думать об отъезде Димы. У нас троих создался какой-то семейный уклад жизни, и так не хотелось перемен. Как правило, по пятницам поздно вечером приезжала Олюша из города, а иногда и две Оли, то есть моя и ее подруга. Оля стала очень прилично бегать на лыжах, хотя мы с Димой, когда она была с нами, все же обходили крутые спуски. Надо было видеть ее мордочку радостную, счастливую. Сегодня она привезла для Димы телеграмму и толстый пакет казенного формата, как-то больно сжалось сердце. «Скоро уедет, скоро уедет», — стучало и звучало на все лады. Я не спрашивала, он не говорил, но чувствовала последнее время его не отрывающийся взгляд на себе, когда я читала или играла для него то, что любил, то, что просил. «Словно прощается» — думала я. Грусть подкрадывалась, но я всеми силами старалась ее не показывать.
* * *
Как-то, будучи в городе, я предложила Диме проехать к цыгану Захару, у него часто в пригнанных табунах случались один-два красавца — сибирских рысака.
— Но только имеется некоторое неудобство, — сказала я, — Захар богат и очень гостеприимен, купите или не купите лошадь, все равно в дом затащит и из чьей-то недопитой рюмки либо водки, либо вина выпить придется.
— То есть, как это? Вы говорите, что из недопитой? — переспросил Дима.
— У него таков порядок: с утра до утра на столе всегда много бутылок, а рюмок всего две-три, и часто стоят недопитые, и в них же вновь наливается. Закусок так же много, но одна вилка и для сардин, и для икры, и для всего, что наставлено, каждый пользуется ею по очереди, полное отсутствие тарелок. Орудуйте, как вздумается.
Мелькнули в памяти Москва, Настя, ее свекровь, двенадцатый самовар. «Ну, они перед Захаром аристократы», — подумала я.
— Ну что ж, поехали, конечно, из недопитых рюмок мне пить, по правде сказать, не приходилось, да и не улыбается, а вот лошадей посмотреть — любопытно!
Захар меня встретил, как отец родной.
— Да, ты где ж это запропала, Татьяна Владимировна? Я ужо хотел к тебе махнуть!
— Ну вот что, Захар Васильевич, если есть чем похвастаться, покажи, а если одна калечь, так не срамись. Познакомься, барин московский, и в лошадях шибко дошлый.
— Вот для него-то у меня и есть, эй Васька, ну где ты там? Выведи Червонца.
Действительно, одно слово Червонец, золотом отдавал на солнце. Статный крепыш, много повыше, чем обыкновенные сибирские, ножки точеные, головка маленькая, ушки настороженные, богатая грива и хвост, и глаз веселый, фыркнул, заиграл. Я видела, что Дима сразу влюбился, но я предупредила его:
— Боже сохрани, не хвалить, а по возможности хаять. Страх любят цыгане-лошадники эту церемонию. Это у них в своем роде китайская вежливость с цыганскими манерами.
— Это что ж, масть его настоящая или крашенный? У вас ведь тут подкрашивают для надобности, — спросил коварно Дима.
— Да ты что, паря-барин, смеешься… Да лопни мои глаза. Да сегодня же умри моя жена с детьми… — и все в этом роде, причем при каждом заклинании, Захар с азартом срывал с себя шапку, бросал ее о землю.
Дима еще задал два или три подзадоривающих вопроса. Я даже испугалась за старого Захара, он не только сорвал с себя шапку, но и поддевка далеко отлетела в сторону.
— Ну коли ты, Захар Васильевич, так за коня стоишь, покажи ход, — сказал Дима.
— Эй, Гришка, айда, на вершине! — (это значило верхом).
Захар жил на окраине города, на большой площади. Цыганенок лет тринадцати, без седла, живо вспрыгнул на спину Червонца, гикнул и вихрем вылетел из ворот.
— Стакан воды не прольется, вот как идет под седлом! Первый сорт! — Захар высоко поднял палец.
Когда мы вышли за ворота, то увидели быстро удаляющийся силуэт Червонца. Но вот цыганенок повернул обратно, еще мгновение, птицей, не всколыхнув, пролетел мимо нас, и еще, и еще раз, с прилипшим к холке лошади цыганенком, и когда влетел обратно во двор, то пыхнул сразу в обе ноздри, и ни усталости больше, ни вздоха, ни сопения, словно из двора не выходил.
— Так, — сказал Дима. — А нет ли у тебя, Захар Васильевич, легкой кошевки, не прокатишь ли ты нас?
— Ну, знамо есть… Эй, Гришка, тащи сбрую!
Не прошло и пяти минут, как мы выехали за город. Проба кончилась тем, что Дима купил Червонца и уговорил Захара довести нас домой, когда мы въезжали в наш двор, Дима шепнул мне: «Извините, что я лишил Вас удовольствия выпить вина из недопитой рюмки».
Два дня назад Дима дал мне пачку писем Аглаи Петровны со словами:
— Прочтите, я взял их с собой, так как чувствовал, знал, что мы все расскажем, каждый о себе друг другу. Поверьте, эти письма никто не читал, кроме меня, а теперь и Вас.
Часть писем была пожелтевшая, это те, которые писала Аглая Петровна, когда он только что поступил в кадетский корпус, когда ему было лет девять. Прошло с тех пор много лет, мне трудно вспомнить и восстановить их подлинно, но смысл, в особенности одного, ярко остался в памяти. Все письма — это был гимн любви матери, обожавшей своего сына, предостерегавшей его от соблазнов и страстей. Она казалась самых щекотливых вопросов в такой любовной форме, делая мудрые выводы. И ее советы были трогательно нежны. Аглая Петровна заняла место в моей душе рядом с моей прабабкой Аленой и бабкой Марфой, монашествующей в неизвестном мне и моей матери монастыре, а может быть, уже давно ушедшей из жизни. Это портреты чистых, цельных, сильных женщин моей умершей Родины. Вот то письмо, которое особенно, более других поразило, запало в душу: