Думали, гадали, кто я. Артистка? Или жена только что приехавшего атташе английского посольства? Или одна из путешественниц из-за границы, наводнявших столицу. Офицер держал пари, что я не употребляю косметики, а штатский, наоборот, доказывал, что мы, женщины, обладаем такими тайнами разрисовки своего лица, которые недоступны и неизвестны ни одному художнику. Офицер восхищался, штатский критиковал.

— Я все же предпочитаю английских рысаков, чем англичанок. У лошадей прелестная ножка, сухая бабка, у женщин же, хоть и узкие, но ужасно длинные ноги… Да и головка у лошади… — и штатский стал разбирать по косточкам уже не англичанок, а женщину, сравнивая ее с лошадью, с ее норовом, с ее сложением и так далее.

Сравнения его были остроумны, но злы. Чувствовалось некоторое презрение к женщине.

— Все они так скучны, все так одинаковы — закончил он. Вот с этого и началось. Так вот ты какой, скучающий Онегин! Женщину, словно цыган, из табуна лошадей выбираешь. Да и нашей сестрой, вижу, избалован, миленький! В первую минуту я хотела встать и уйти. Щеки мои пылали, и глаза не были спокойны. Книжка спасала, они ничего не заметили. И так-то мне захотелось насолить ему, этому красавцу. Бросить, как вызов, что, мол, одной красоты мало, а еще нужно кое-что, что сильнее твоей красоты, красоты обжигающей.

— Ну, извини, — сказал офицер, — руки прекрасные и вовсе не велики, и сама очаровательна, нет больше — красавица… А глаза… Жаль, кончает кофе… И уйдет. Как жаль, что не говорю по-английски.

Офицер вздохнул.

— Сударыня, разрешите курить? — совершенно неожиданно, порывисто, показав мне раскрытый портсигар, по-русски обратился ко мне штатский.

Быстрота и натиск чуть не поймали меня врасплох. Мне было уже нельзя не быть иностранкой, слишком наслушалась. Молча я перевела вопрошающие глаза на офицера, на портсигар и глянула в глубокие озера синих глаз… Залюбовалась, утонула — вся злость провалилась. «Колдун», — подумала я.

— Разрешите закурить, — задал он тот же вопрос по-английски.

— Please, sir, — сказала я, стараясь всеми силами сохранить свой обычный естественно-приветливый тон.

Я закончила кофе. «Я сейчас уйду», — сказали мои глаза офицеру. «Пожалуйста, не уходи», — ответили мне его глаза.

— Дайте мне еще чашку кофе, — обратилась я к официанту.

В сторону офицера я не смотрела, знала, что доволен.

— Ну попробуй, поговори с ней по-французски, — сказал штатский.

— Легко сказать.

Да, действительно, я стала вместе с ними обдумывать, как и в какой форме можно было бы обратиться к незнакомой даме в ресторане двум молодым людям, да еще в те времена, у нас, в России. Это не теперешние времена! Взгляды, этика! Скажу одно, чувствовалось в них юное, молодое и такое же озорное, как и у меня. Да и всем нам троим вместе было лет семьдесят пять, не более. Хотя штатский и говорил злые слова, все же он не был снобом. Сердцем чувствовала, что хотя он и был избалован женщинами, но и сам предъявлял к ним большие требования, искал в них, чего еще не встретил, не нашел.

— Madame, — обратился ко мне офицер по-французски, причем страшно покраснел и смутился, чем окончательно меня купил.

— Ради Бога, не сочтите, — продолжал он, не без напряжения подбирая слова, — за дерзость… Вы иностранка… Быть может, я… Мы… могли бы Вам быть полезны.

Он запутался окончательно и неожиданно закончил:

— Разрешите представиться…

— Одну минуту, — заторопилась я, чтобы не дать ему возможности представиться мне, — при таких обстоятельствах, monsieur, знакомство невозможно.

Я говорила намеренно медленно, подчеркивающе смотря на них не без насмешки. Лица обоих вытянулись, а я наслаждалась их неловким положением. У меня почти созрел план мести, и я его начала.

— Но я охотно поболтаю с Вами, — продолжала я медленно, — без объявления, кто мы. И никаких вопросов и расспросов. Я все равно не скажу Вам, кто я, а лгать и выдумывать не хочу. Согласны?

При этом я наградила их улыбкой, которая у меня в детстве носила название очаровательной. Оба облегченно вздохнули и, в знак согласия, ответили мне изысканным, галантным, ну просто рыцарским поклоном.

Сознаюсь, что в английском языке я была не сильна, а французский был мне с детства как родной. Проболтали с час очень оживленно. Оба оказались воспитанными, живыми, веселыми, остроумными. Вопрос зашел о том, чего я еще не видела в Питере. Я изъявила желание посмотреть Нарвские ворота, которых я действительно не видела, вообще же Петербург я знала хорошо.

— Эти ворота были сооружены в честь возвращения победоносной русской гвардии из похода во Францию в 1815 году, — сказала я.

Штатский был поражен моими познаниями, заметив, что иностранцы всегда более осведомлены.

— Но что же в них замечательного? — спросил он.

— Архитектура и скульптура того времени. Грандиозная статуя победы, увенчанная лаврами, на колеснице, запряженной шестеркой скачущих лошадей, — пояснила я.

Не прошло и десяти минут, как мы уже мчались в великолепном лимузине штатского по направлению к Петергофскому шоссе, в начале которого находились Нарвские ворота. Было уже около трех часов, до отхода моего поезда оставалось два часа. Я рассчитала время, чтобы прибыть на вокзал за пятнадцать минут. На осмотр памятника ушло с полчаса, не меньше. Мои компаньоны согласились, что группа лошадей, статуя победы, фигуры воинов в древнерусском одеянии с оружием в руках по сторонам арки, и, вообще, вся композиция памятника по проекту Кваренги, была великолепна, и сожалели, что ворота были далеко от центра столицы.

— Ну а теперь я вам покажу Николаевский вокзал, — предложила я.

— Позвольте, что ж там интересного, вокзал как вокзал, — воскликнули оба.

— Как! Вы не знаете его особенности? — почти возмущенно ответила я.

Оба смотрели на меня с удивлением, но больше не возражали. Действительно, в Николаевском вокзале трудно было бы найти что-нибудь достойное внимания, они были правы, вокзал как вокзал, больше ничего не скажешь. Чем ближе мы подъезжали к вокзалу, тем большее волнение охватывало меня. Мне было важно, чтобы ко мне не подошел посыльный, ожидающий меня с ручным багажом и названием гостиницы на его шапке, и второе, чтобы в моем распоряжении было не более десяти минут до отхода поезда, иначе проигрыш, эффект будет сорван. Когда мы подъехали к вокзалу, по моим часам оставалось восемнадцать минут. «Порядочно», — подумала я. Птицей взлетела по ступенькам, и сразу наткнулась на ожидавшего меня посыльного.

— Положите саквояж в вагон номер три, место номер один, и ко мне больше не подходите.

Сунув ему ассигнацию, я быстро обернулась назад, и мои «знакомые незнакомцы» почти налетели на меня. Я облегченно вздохнула, акт первый был выигран.

— Что же вы отстаете? Господи, как хочется пить, чего-нибудь холодного, пройдемте в буфет.

Нам принесли мою любимую Ланинскую смородиновую газированную воду. Я медленно тянула ее из бокала. Оставалось десять минут. Мне было важно владеть настроением молодых людей. Главное, чтобы в их головы не вползло предположение, подозрение и, вообще, какие-либо выводы, связанные с нашим посещением Николаевского вокзала.

— Что за нектар! Что за напиток! Что это? В жизни не пила такую прелесть!

Первый звонок…

Они оба стали мне объяснять, что это знаменитые фруктовые воды, называемые Ланинские. До второго звонка оставалось три минуты.

— Ну, господа, теперь пойдемте, я вам кое-что покажу.

Мы вышли на перрон и, не спеша, направились к поезду.

Дойдя до третьего вагона, я попросила их остановиться у одного из открытых окон вагона. Второй звонок.

Я быстро вошла в вагон и остановилась у окна.

— Что это значит? Вы уезжаете?

Третий звонок. Я молча, кончиком платка сильно потерла себе щеку, губы и, показав его офицеру, сказала на чистейшем русском языке:

— Вы выиграли, я не употребляю косметики. А Вам, — обратилась я к штатскому также по-русски, — от души желаю встретить женщину, которая имела бы кроме лошадиных достоинств и человеческие.