Он закивал.

– В тюрьме на Нашуа-стрит, – добавил я, – есть один охранник, Билл Кузмич его звать. Скажешь ему, что мы с тобой приятели, он за тобой присмотрит.

– Клево, – ответил Тони. – Как думаешь, а пивка он мне там организовать сможет?

– Ага, Тони. Мечтать не вредно.

Газету я прочитал, сидя в своей машине, припаркованной на Оушен-стрит в Чайнатауне, под вывеской «Mo Бэгс, поручитель». В статье я не нашел ничего такого, чего уже не слышал по радио, однако там была опубликована фотография Карен Николc, переснятая с водительских прав.

Это была та самая Карен Николc, которая наняла меня полгода назад. На фотографии она выглядела такой же лучезарной и невинной, как и в день нашей встречи, – улыбалась в камеру, словно фотограф только что сказал ей, какое красивое на ней платье и как ей идут туфли.

В здание Бостонской таможни она прошла вечером, присоединилась к экскурсии на площадке обозрения и даже пообщалась с кем-то из агентства недвижимости – наше правительство решило заработать немного денег, продав исторический памятник корпорации «Мэриотт», и желающие могли приобрести таймшеры[4] на проживание здесь. По словам сотрудницы агентства Мэри Хьюз, ее собеседница уклончиво отвечала на вопросы о месте работы и вообще казалась рассеянной.

В пять часов этаж закрыли для всех, кроме обладателей таймшеров, у которых были магнитные ключи от входных дверей. Карен где-то спряталась, а в девять часов сиганула вниз, на голубой асфальт.

Четыре часа она просидела там, на высоте двадцать шестого этажа, и раздумывала, прыгать ей или не надо. Интересно, подумал я, она сидела в углу, или бродила туда-сюда, или глядела на ночное небо или на огни города внизу? Сколько событий из своей жизни, сколько падений и резких, внезапных поворотов она проиграла в своей голове? И в какой момент все эти мысли сошлись в одной точке и она перекинула ноги через четырехфутовую ограду и шагнула в пустоту?

Я положил газету на пассажирское сиденье и прикрыл глаза.

И увидел, как она падает. Бледная, тонкая фигурка на фоне ночного неба, она падала, и грязно-белый известняк здания Бостонской таможни обрушивался за ее спиной как водопад.

Я открыл глаза, проводил взглядом двух студентов-медиков в белых халатах, спешивших куда-то по Оушен-стрит, попыхивая сигаретами.

Взглянул наверх, на вывеску «МО БЭГС, ПОРУЧИТЕЛЬ», и задумался, с чего я вообще корчил там из себя крутого парня. Всю свою жизнь я вполне успешно подавлял порывы вести себя как мачо. Я и так понимал, что в случае чего смогу справиться с неприятной ситуацией, требующей применения насилия. Мне этого хватало – поскольку я вырос там, где вырос, то прекрасно понимал: всегда найдется кто-нибудь еще более отмороженный, кто-нибудь круче, злее и быстрее меня.

И желающих это доказать хватало. Из тех ребят, с которыми я вместе вырос, многие или погибли, или загремели в тюрьму, а один заработал паралич конечностей. И все только потому, что им хотелось доказать миру, какие они крутые. Но мир, как показывает мой опыт, как Вегас: один-два раза ты можешь выиграть, но если начнешь играть постоянно, то мир тебя живо поставит на место и заберет или твой кошелек, или твое будущее, или и то и другое вместе.

Да, частично дело было в том, что смерть Карен Николc меня беспокоила. Но было и еще кое-что, что-то гораздо более простое: за последний год я понял, что утратил вкус к своей профессии. Мне надоело гоняться за должниками, надоело собирать компромат на мухлюющих со страховкой мошенников, надоело исподтишка фотографировать мужчин с их костлявыми любовницами и женщин, развлекающихся с тренерами по теннису. Думаю, я просто устал от людей – устал от их предсказуемых грешков, предсказуемых желаний, потребностей и потаенных страстей. Устал от унылой глупости людей как вида. А без Энджи, которая могла бы вместе со мной закатывать глаза и отпускать сардонические комментарии, моя работа превратилась в скучную рутину.

Карен Николc смотрела на меня с фотографии – белоснежная улыбка, блаженное неведение и нерушимая вера в то, что все будет хорошо.

Она обратилась ко мне за помощью. И я думал, что помог ей. Возможно, так оно и было. Но за последовавшие шесть месяцев с ней произошло что-то такое, что полностью ее изменило. По сути, прошлым вечером со здания таможни спрыгнула не Карен, а какая-то другая, совершенно мне незнакомая женщина.

И да, самое паршивое заключалось в том, что она мне звонила. Через шесть недель после того, как я разобрался с Коди Фальком. За четыре месяца до своей смерти. В самый разгар событий, из-за которых она так изменилась, она позвонила мне.

А я не перезвонил.

Я был занят.

Она тонула, а я был занят.

Я снова взглянул на фотографию, поборол в себе желание отвернуться от надежды, лучившейся в ее глазах.

– Ладно, – сказал я вслух. – Ладно, Карен. Я постараюсь что-нибудь нарыть. Посмотрю, чем могу помочь.

Проходившая мимо джипа китаянка заметила, как я разговариваю с самим собой. Уставилась на меня. Я помахал ей рукой. Она покачала головой и пошла дальше. Она все еще качала головой, когда я завел машину и вырулил со своего парковочного места.

С ума сошел, казалось, подумала она. Вся планета сошла с ума. Все мы.

Первое впечатление часто бывает верным. К примеру, если в баре вы сидите рядом с парнем в голубой рубашке, с грязью под ногтями, и от него пахнет машинным маслом, то справедливо будет предположить, что он – механик. Дальше – сложнее, но тем не менее мы занимаемся этим каждый день. Наш механик, скорее всего, пьет «Будвайзер». Смотрит футбол. Любит фильмы, в которых много взрывов. Живет в квартире, которая пахнет так же, как его одежда.

Скорее всего, эти предположения полностью соответствуют истине.

А возможно, все совсем иначе.

Впервые увидев Карен Николc, я предположил, что она выросла в пригороде, в семье добропорядочных представителей среднего класса, и росла, надежно укрытая от грязи, страха и людей с небелым цветом кожи. Я также предположил (и все это за секунду, пока пожимал ей руку), что отец ее был врачом или владельцем небольшого, но успешного бизнеса, что-нибудь вроде сети магазинов, торгующих снаряжением для гольфа. Матушка ее была домохозяйкой, а когда дети отправились в колледж, начала работать на полставки в книжном магазине или адвокатской конторе.

Правда же заключалась в том, что, когда Карен Николc было шесть лет, ее отца, лейтенанта морской пехоты, приписанного к форту Девенс, застрелил другой лейтенант – на кухне дома, принадлежавшего чете Николc. Убийцу звали Реджинальд Кроу, но Карен звала его «дядя Реджи», хотя он и не приходился ей родственником. Он был лучшим другом и соседом ее отца и всадил ему в грудь две пули 45-го калибра, когда они сидели за субботним пивом.

Карен, игравшая с детьми Кроу по соседству, услышала выстрелы и прибежала домой, застав дядю Реджи стоящим над телом ее отца. Увидев ее, он приставил пистолет к своей голове и нажал на спусковой крючок.

Сохранилась даже фотография, которую некий особо пронырливый журналист «Трибьюн» раскопал в архивах форта Девенс и опубликовал через два дня после смерти Карен. Заголовок статьи гласил «ГРЕХИ САМОУБИЙСТВА – ТЕМНОЕ ПРОШЛОЕ ПОГИБШЕЙ ЖЕНЩИНЫ», а ее содержимое дало читателям пищу для разговоров с коллегами во время перекура как минимум на полчаса.

Я бы ни за что не догадался, что Карен довелось столкнуться с таким ужасом, да еще в столь юном возрасте. Дом в пригороде, спокойная и защищенная жизнь – все это было позже, когда несколько лет спустя ее мать снова вышла замуж за жившего в Уэстоне кардиолога.

И хотя я был уверен, что единственная причина, по которой смерть Карен заинтересовала журналистов, заключалась в том, что она решила покончить с собой, спрыгнув с исторического памятника, а не в том, что их интересовала причина этого поступка, я также думал, что на какой-то короткий миг она стала символом, мрачным напоминанием того, как мир может изуродовать твои мечты. За прошедшие с момента нашей встречи полгода жизнь Карен Николc катилась по наклонной, и при этом очень стремительно.