— Мнения разноречивые, — последовал ответ. — Часть авторов как раз настоятельно рекомендует сохранить дублирование. Более того, кое-кто считает возможным и даже целесообразным поручить работу не двум, а трем независимым друг от друга коллективам ученых.
— Лично я готов присоединиться к этим авторам, — сказал Даниэль Иркут. — Извини, если я обижу тебя. Почему ты спрашиваешь о такой, в сущности, прозрачной истине?..
— Прозрачной для тебя, рабэн Иркут… Но ты не выслушал доводов тех, кто против.
— И какие они, эти доводы?
— Вот основной: коллективное мышление — это качественно более высокая ступень в развитии разума. Такой коллективный мозг если чего-либо и не учтет, то лишь мало значащие пустяки. А стоит ли из-за пустяков тратить дополнительные усилия и время миллионов людей? Когда-то говорили: нет смысла стрелять из пушки по воробьям. Аргумент, как видишь, основательный.
— Мог бы возразить или согласиться, имей мы опыт коллективного мышления.
— А возвращение к жизни Валентина Селянина?
— К сожалению, один или даже несколько обнадеживающих фактов — это еще не закономерность. Откровенно же говоря, коллективное мышление вряд ли гарантирует от промахов. В конце концов все решения зависят от добытых нами знаний. А знания далеки от полноты и совершенства.
— Следовательно, ты сторонник дублирования?
— Да, разумнее перестраховаться. Если делать, то так, чтобы потом не переделывать… Ты говорил, что явился еще с одним предложением. Какое второе?
— Речь о том, чтобы выяснить как объективные, так и субъективные причины ошибок и заблуждений человечества за всю его историю.
Валентин быстро взглянул на Элю. Та стояла, напряженно вытянувшись. Почувствовав же, что на нее смотрят, Эля бросилась прочь из комнаты.
Валентин вышел следом за нею. Дверь оставалась открытой, и оттуда доносился голос сотрудника информационной службы. Изредка раздавалось одобрительное:
«Что ж, толково… Даже очень неглупо…» Это говорил Даниэль Иркут.
— Почему ты убежала? — подходя к девушке, спросил Валентин.
Эля словно сжалась и стала суетливо шарить рукой, ища опоры. Валентин пододвинул к ней кресло, но она не села. Губы ее и подбородок мелко вздрагивали и, казалось, она вот-вот разрыдается.
— Да что с тобой, Эля? — уже не на шутку всполошился Валентин. — Ведь тебя хвалят!
— Не меня… — чуть слышно вымолвила девушка.
— Ну, не тебя — так твою задумку. Да и могло ли быть иначе? Ты умница, Эля… Ты лучше всех, кого я знаю…
Он хотел успокоить ее, а она вдруг расплакалась, уткнувшись в его грудь.
Эля, обычно такая сдержанная Эля, показалась Валентину маленькой девочкой, и он стал утешать ее тоже, как маленькую девочку, ласково поглаживая по голове и говоря какие-то успокоительные слова.
— Я очень боялась в последнее время… — сказала она.
— Чего боялась? — удивился Валентин.
— Что никакой из меня историк не получится… И я… я поссорилась с Халилом.
— И ты уже раскаиваешься?..
Эля отпрянула от Валентина. Он шагнул было к ней, но девушка как-то сразу, в одно мгновение, успокоилась, и он не посмел подойти.
А сзади донесся возглас Филиппа:
— Куда вы запропастились?.. Я поздравляю тебя, Эля.
— И я… я тоже, — сказал Селянин, а сам смятенно думал, что кроется за противоречивым поведением девушки. — Можно лишь пожалеть, что не назвали твоего имени.
— Но ты же сам сказал: нет разницы — хвалят меня или мою идею.
Эля тоже спешила спрятаться в разговоре, который был подальше от недавних ее признаний.
— Все-таки лучше, если хвалят и идею, и автора.
— Сейчас считают иначе, Валентин, — объяснил Филипп.
— Как же так? А чествование Даниэля Иркута, Акахаты и других?
— О, ты слишком далеко махнул! — весело рассмеялся Филипп. — Решение проблем анабиоза или коллективного мышления — это же звездные вехи в истории человечества. Особенно коллективное мышление.
— А остальным, не гениям, что же, никакого поощрительного стимула? Ведь материальные блага у всех одинаковые…
— Не одинаковые, а оптимальные, то есть самые лучшие. Для того и существуем мы, профилакторы, чтобы каждый получал столько и такой пищи, носил такую одежду, жил в такой квартире, которые обеспечивали бы здоровье, долголетие, работоспособность. А без этого возможно ли счастье? Права же у людей не всегда одинаковые. Выдвинь идею позначительнее, получишь возможность бесконтрольно использовать какое-то количество энергии. Выполнив задуманное, сможешь обнародовать результаты, выступить, например, перед коллегами или даже по видеопанораме. Но если всего этого не будет, если наградой тебе — сознание честно исполненного долга, разве это малая награда?
— Не малая, конечно… — пробормотал Селянин. — Но я…
— Ты привык к иному?
— Нет… то есть, пожалуй, да… И вот что еще: достаточно ли действенна такая система… ограниченность мер поощрения?..
— Но мы же не дети. Мы доказали, что стали зрелыми людьми. Как можно проявить в работе недобросовестность? Перестанешь уважать себя самого. Да вот и Эля подтвердит.
Эля грустно улыбнулась.
— Разве сам ты, Валентин, рвался на Север, в тундру в расчете на награду? — спросила она. — А в партизанском отряде сражался?
— Не я один воевал, не я один работал.
— Значит, и в твое время были люди, которые добросовестно выполняли свой долг не потому, что надеялись получить поощрение, а потому, что иначе поступать не могли?.. Сейчас так ведут себя все, кто получил звание зрелого человека.
— Это что же, вроде аттестата зрелости?
— Не совсем, но похоже, — ответила Эля. — Присуждают его за год, за два до окончания высшей школы. Всей жизнью, а не только успехами в учении заслуживается звание зрелого человека. Готовили нас к этому с детства. Вот там, в детстве, были и поощрения.
— Наказания тоже — усмехнулся Филипп. — Мне влетало частенько. Помню… — Он осекся под взглядом Эли. — Ясно, воспоминания отменяются…
И хотя он сказал это, но в глазах его по-прежнему была лукавая смешинка. А Валентин тоже вспомнил два случая, но не из своего, а из Элиного детства — спортивную схватку на холме, в которой она отличилась, и отчаянный разговор в загородном лагере, когда ее упрекали в неумении победить страх перед водой. Валентин догадывался, что за всем этим — сложная и многообразная методика воспитания, о которой вряд ли стоит заводить разговор сейчас. И он только сказал:
— Ну ладно, о детском воспитании как-нибудь после. Но те, кто получил звание зрелого человека, неужели они на всю жизнь гарантированно хорошие?
— Если кто-то из них проявит эгоизм или недобросовестность, его накажут, — ответила Эля и сжалась совсем так же, как недавно, перед отчаянным своим плачем.
Неужели ссора с Халилом вызвана эгоизмом или схожей с эгоизмом причиной? Валентин не допускал возможности, что виновата Эля. Значит, Халил? Тоже вряд ли…
— И в чем наказание?
Эля умоляюще посмотрела на Филиппа. Она не хотела отвечать.
— Наказание? — переспросил Чичерин. — Как в чем? Поручат наименее интересную работу… Лишат права на путешествие в космос… Наконец, могут отобрать звание зрелого человека и послать в воспитательный город.
— Воспитательный город? Я уже слышал однажды о воспитательном городе, но не обратил внимания на это. Помнится, там еще говорили, что их пришлось дополнительно создавать. Я тогда не понял, а теперь догадываюсь: это вроде исправительной трудовой колонии? Да?
— Вот уж не берусь судить — вроде или не вроде… В воспитательном городе наказывают за плохую работу и хвалят за удовлетворительную. — Филипп снисходительно усмехнулся. — Совсем, как детей… Обиднее ничего нет для взрослого человека.
…Наступила ранняя южная весна. Днем солнце припекало совсем по-летнему. Буйно зацвели сады. Но вечера были холодные.
В свободное время друзья отправлялись в горы или катались на коньках. Эля любила свернуть на какую-нибудь тихонькую аллейку и, подкатив к скамейке у цветущей яблони, предлагала передохнуть. Но это лишь говорилось так: передохнуть. Бегать на коньках было сущим удовольствием. Усталости никто не чувствовал. Просто Эле очень нравился чуть уловимый аромат цветущей яблони. Она прижимала к щеке всю в белом ветку, а глаза у нее сияли. Она была счастлива — от весны, от катания, от ласкового прикосновения яблоневых цветочков.
