Как он смог все это увидеть, не снижаясь, — а снижение он почувствовал бы — Валентин не знал. Это была еще одна необычность нового мира и новой техники.

Машина бережно охватывала деревца, и тотчас вниз, к люку, опускались похожие на апельсины крупные плоды. Какая сила срывала и, поддерживая, опускала их, что происходило внутри машины, разглядеть нельзя было. Но где-то ближе к хвосту странного агрегата появился ящик с плодами, вспрыгнул, как живой, на другие такие же ящики, и тотчас один сегмент гусеницы отделился и помчался под зеленую крону сада. А на его место встал его собрат, ждавший где-то рядом, за деревьями. Плоды в ящиках были уже не сплошь светло-желтые, а в красную полоску, Их явно рассортировали и обработали прежде, чем уложить.

Людей не было. Машина управлялась самостоятельно. Значит, кибернетическое устройство? Вроде Сани? Валентин покосился вправо, где сидел его робот. Опять он вместе с ним. Нет в Сане нужды, совсем нет.

А Саня внезапно поднялся, что-то взял со столика, протянул Валентину, Бокал с прохладным соком? К черту! Впрочем, нет, хочется пить. Вот ведь бестия! Угадал желание, которое до этого не осознавал сам Валентин. Там, внизу, робот, конечно, попроще Сани. А что фрукты зимой убирают — в новое время все не так, как было когда-то.

Хотя в двадцатом веке где-нибудь на юге, например, в Алжире, оставляли на деревьях апельсины до самой весны: лучше сохраняются.

Селянин опять взглянул вниз и не увидел ни сада, ни машины. Синяя полупрозрачность воздуха, и где-то за ним совсем уж синяя земля. А Валентину — он сам не знал почему — именно эта стародавняя синь была сейчас дороже и ближе любых необыкновенностей. Горы, снег на одной из вершин, будто небрежно наброшенный белый платок, глубокие синие долины с черными скалами, серые гнутые проволочки речушек — это было из его времени, из его земли. Ничего больше и не нужно. Он и так будет счастлив. Только бы не кончалась синь внизу, только бы тишина и возможность отвлечься от трудных дум.

Спутники… Они не мешали объяснениями и болтовней. Они сидели позади. Селянин помнил, что они сидят там. Но ни единый шорох не доносился из-за спины.

А горы внизу уплыли, море куда-то отодвинулось, и потянулась степь с четкими линиями не то рек, не то каналов. И синева стала прозрачней, без недавних белых и черных пятен. Появились на горизонте два города, но оба были едва различимы. Потом землю закрыли облака.

Валентин оглянулся на Элю и на остальных. Эля улыбнулась совсем как Ольга. Нет, чуть сдержаннее. Или более робко? Но почему робко? Валентин не понимал ее, хотя очень хотел бы понять.

А потом он вспомнил стынь тундры, собак, рванувшихся за песцом, свою решимость идти, вопреки всему идти и добраться к теплу. Что ж, он добрался. Вот оно, тепло. Вот люди. Добрые. Лучше, сердечнее, чем прежде. Он может и должен чувствовать себя счастливым. А он пока не чувствует.

Он уткнулся взглядом в серую лохматость облаков. Всюду одни лишь облака… Что он будет делать на земле?

— А у нас в институте, — заговорил Филипп, — приняли решение вчера… Двух рамэнов мы можем высвободить для проекта «Циолковский».

— Сейчас под нами Нижнее Поволжье, капитан, — сказала Эля, — впереди водохранилище.

Она что-то видела. А Валентин следил за ровными, словно комья снега, плотными облаками, думая все о том же: кем он станет среди нынешних людей?

— Все только и говорят о новом проекте, дорогой, — поддержал Филиппа Халил. — Я слышал, институты обеих Америк готовы выделить чуть не миллион человек. Еще — известия о причинах беды с «Артуром»…

— Халил, пожалуйста!..

— Почему нельзя, Филипп? Все можно, дорогой… Ты сам сказал; что можно. Эля, подтверди: он ведь так скааал?

— Да, конечно, Халил, — промолвила девушка, а сама не спускала глаз с Валентина. Она догадывалась о его состоянии.

— Слушай, Филипп, дорогой! Ты рассказал бы: идея рабэна Иркута — это же подсмотрено у природы. Ты расскажи, внимательно слушать будем.

— Об этом всем известно.

— А ты все-таки расскажи, да поподробнее, — поддержала Эля.

— Но какой из меня нейрофизиолог или парапсихолог? Я могу лишь в общем…

— Нехорошо, Филипп, ты заставляешь себя уговаривать.

— Очень нехорошо, — поддержал девушку Халил, явно обрадовавшись возможности подтрунить над всегда невозмутимым профилактором.

— Ах, нехорошо?! — пригрозил Филипп. — Ну ладно же, пеняйте на себя, если замучаю объяснениями. Начинать прикажете, конечно, с самого начала?

— Вот именно, с муравьев и пчел, — охотно согласилась Эля.

— Ах, с них? А я думал, с протобелков, — Филипп рассмеялся. Его сдержанности и строгости будто не бывало.

— С пчел так с пчел, — уже успокоенно заговорил Филипп, обращаясь скорее к Валентину. — Давным-давно установлено, что одна пчела это вроде бы и не вполне самостоятельный живой организм. Отдели ее от роя, и она погибнет через несколько часов, будто лишится чего-то жизненно необходимого, что получает от других пчел в улье… Но это, так сказать, прелюдия… Ученых заинтересовала вот какая любопытнейшая особенность пчел. Обстоятельства иногда складываются такие, что инстинкты пчелиные уже не могут выручить. Требуется применить некое подобие разума. У одной отдельной пчелы нервных клеток очень мало, и думать самостоятельно ей не под силу. А вот пчелиный рой — ему это, оказывается, доступно. Происходит словно бы объединение крохотных нервных центров множества пчел в один большой очень своеобразный мозг, который и принимает простейшие разумные решения. Ну, например, приказывает строить ячейки величиной в полторы обычных соты или что-то аналогичное этому, но выходящее за границы инстинкта.

Филипп явно заботился прежде всего о том, чтобы было понятно Селянину.

— Такой же способностью обладают и муравьи. Когда возникнет задача, которую инстинкт решить не в силах, муравьи вначале бестолково суетятся, мешают друг другу, а потом неожиданно, как будто по чьей-то разумной команде, в полном порядке начинают делать то, что надо. Срабатывает все та же поразительная способность объединять в единый мозг нервные центры множества муравьев. Заметили эту способность еще в твое время, в двадцатом веке, Валентин. Заметить-то заметили, а вот разгадать, с помощью каких нервных импульсов объединяются нервные центры множества особей, не смогли. Это сумели сделать только через сто лет. Ну а Даниэль Иркут шагнул еще дальше, создал аппаратуру, которая позволяет объединить мозг многих людей в один коллективный мозг. Вот и все. Коротко, конечно.

— Спасибо и за сказанное, дорогой, — поблагодарил Халил. — Правда, Валентин, все просто, с виду даже очень просто?

Валентин неопределенно пожал плечами.

— У тебя неладно на душе, капитан? — обратилась к нему Эля. — Осталось полчаса до посадки. Я давно хочу сообщить тебе — утром у меня был разговор с Ильей Петровичем… Нет, он крепится… Ты не хотел бы повидаться с ним?

— Сейчас? И менять курс?

— Нет. Вызови его к панораме. Она за стеной…

Рядом с Валентином возникла коричневая стена и овальная сверху дверь.

— Пожалуйста, — пригласила Эля в небольшую комнатку с экраном видеопанорамы и двумя креслами. — Я не решилась сказать тебе сразу. Вызываю…

А вскоре видеопанорама воспроизвела облик Ильи Петровича, его жесты, голос.

— Я давно жду, Валентин… Хотел сам связаться с тобой, но кто-то из профилакторов запретил разговоры и встречи. А мне очень нужно было увидеть тебя. Мне и Анне Васильевне. Она уехала час назад. Я отправлюсь следом. Но мы найдем тебя вместе с нею. Ты разрешишь? Я рассказывал ей о тебе… о том, что ты потерял отца и мать, друзей, все дорогое и привычное… Но не сдался. Я все рассказал ей. Но лучше, если вы встретитесь. Это ей… мне… Я держусь. Ты тоже держись.

Валентин безмолвно кивал, потому что боялся выдать боль за Илью Петровича и за себя тоже.

— Мы с Аней встретим корабль… оттуда… с дочерью… продолжал Илья Петрович. — Нам разрешили вылететь навстречу, в космос.