Тем временем случилось то, чего не могло не случиться. Война, которую не хотели ни поляки, ни гетман, но которой требовало огромное большинство «быдла», началась и пошла по совсем новым правилам. После того как на поле выигранной битвы под Батогом казаки поголовно перебили пленных, в нарушение приличий не позволив «союзным» татарам отобрать хотя бы способную заплатить выкуп знать, это была, собственно, уже не война, а резня на полное уничтожение. Народ украин не желал поляков ни в каком виде, кроме протухшего, а повторить ошеломительный успех 1648-го не было ни малейшей надежды. Как ни сладка была «воля», пришло время рискнуть и «лечь» под серьезного покровителя, выговорив максимум власти и влияния. Рассуждения гетмана были не всеми поняты и не всеми приняты. Кое-кто считал, что, дескать, прорвемся, другие, что если уж так карта пошла, то, пока мы в силе, почему бы все-таки не вернуться в лоно Речи Посполитой. На Тарнопольской раде 1653 года против «промосковской» линии выступили даже наиболее авторитетные соратники Хмельницкого, вроде Ивана Богуна, спасшего остатки армии под Берестечком. И все же гетману опять удалось все. Он сумел одновременно и «дожать» Москву, убедив ее в том, что не помочь «гибнущим православным братьям» нельзя, и доказать старшине, что попробовать стоит, поскольку дурные москали готовы помочь «гибнущим братьям» практически задаром.

И в самом деле, по итогам переговоров с правительством Алексея Михайловича казачеству предоставили все «привилеи», предусмотренные Зборовским трактатом. Более того, не только весь «старый уряд» был сохранен полностью, но в «статьи» было даже вписано право выбирать старшину и гетмана без консультаций с Москвой, всего лишь информируя ее о результатах, 85 % налоговых сборов поступали в гетманскую казну, а реестр увеличился до 60 тысяч сабель. Сверх того, разрешалось принимать иностранные посольства, то есть вести самостоятельную политику, за исключением враждебных к России государств. Короче говоря, Малая Русь становилась хоть и не самостоятельным государством, но чем-то гораздо большим, нежели обычный протекторат типа турецкой Молдовы или австрийской Трансильвании. Таким образом, новые украинские мифологи недалеки от истины, утверждая, что 8 января 1654 года в Переяславе было одобрено не «воссоединение», а всего лишь создание федерации. Но вот какое отношение имеет эта самая многократно поминаемая всеми кому не лень Переяславская Рада ко всему дальнейшему, – уже совсем иной вопрос…

Последним годам Хмельницкого, при всем их блеске, вряд ли стоит завидовать. Больной, судя по всему, не вылезающий из запоя, но все же, видимо, по привычке он продолжал интриговать, на сей раз втайне от Москвы, строя глазки шведам, целившимся на ослабленную Польшу. И умер в 1658-м, завещав булаву (непонятно, между прочим, с какой стати, поскольку пост был все-таки выборным, а не наследственным) сыну Юрию. Фактическая власть, однако, оказалась в руках Ивана Выговского, генерального писаря. То есть «министра иностранных дел» Гетманщины. Между прочим, ближайшего соратника усопшего, его свояка и, видимо, абсолютного единомышленника.

Человека этого, яркого и незаурядного, нынче считают либо героем и буревестником борьбы за «незалэжнисть», либо, наоборот, дешевкой, продажной шкурой, попытавшейся сдать полякам все завоевания Хмельницкого. А еще – вором, взяточником, негодяем и так далее. Истина, однако, никогда не бывает однозначна, а фигура, надо признать, была очень неординарная. Явно не ангел: на лапу брал. Масштабно и у всех подряд. Не только брал, но и, подобно много позже родившемуся Талейрану, не стеснялся клянчить, а то и требовать. Ну и что? Все тогда брали. И сейчас берут. Вползание в элиту путем устройства «правильных» женитьб тоже не в упрек: браки в своем кругу (а желательно и выше) разумные семьи практикуют по сей день, тогда же это вообще было основой политических отношений. Понятно и стремление приближать родню и земляков: сколько ни называй сие кумовством, но любому руководителю нужны преданные люди, а кому и доверять, как не «родной крови» или друзьям детства? Говоря серьезно, человек, вне всяких сомнений, умный и ответственный (бессменный «канцлер», ответственный, кроме внешней, еще и за внутреннюю политику). Очень и очень образованный. Судя по летописям, непьющий, что по тем временам и местам равно чуду, или, по крайней мере, пьющий мало и без удовольствия. Кроме того, волевой, тактичный, сдержанный (кто имел горе плотно общаться с пьяными неврастениками, подтвердит, что «убалтывать» их куда как нелегко, а великий Хмель, неврастеник тяжелейший, да к тому же еще и алкоголик, одного Ивана Евстафьевича во хмелю слушал, и не просто слушал, но и подчинялся). С учетом того, что все «золотое десятилетие» Выговский трудился на серьезных постах в Комиссариате Речи Посполитой над Войском Запорожским, вполне вероятно, что был он тайным униатом (документов, кажется, нет, но православных в польской администрации не держали, а архивы в подобных случаях post factum чистят добела). Происхождения неказацкого, в Войско попал случайно, как пленный, но тем не менее был замечен, возвышен и оценен (не зря же любимую, единственную дочь гетман отдал именно за его брата, хотя имел склонность к бракам уровнем выше: сыну, скажем, сосватал аж молдавскую княжну). Даже после смерти гетмана был верен его памяти: наследника, Юрка, пальцем не тронул, как в то время водилось, и даже власть у него формально не отнял, так и оставшись гетманом «на то время», то бишь «врио». А что взял полноту власти на себя, отослав парнишку учиться, так это самому же мальцу было лучше, чем, как вышло с его ровесником Ричардом Кромвелем, служить марионеткой для реально правящих кланов, да и надо ж было юному гетманичу иметь образование.

Что же до политики, то как хотите, но для меня совершенно несомненно: Выговский, против своей воли оказавшись среди мятежников, хоть и оценил по достоинству выгодные аспекты сложившейся ситуации, своим статусом «бунтовщика» тяготился, считая идеальным вариантом завершения войны признание конфликта гражданским и почетного примирения. И в этом, несомненно, полностью сходился с Хмельницким, до последней возможности делавшим максимум для того, чтобы заставить элиту Речи Посполитой перейти от «двуединой» федеративной системы к «триединству», а старт «московскому проекту» дал лишь после Батога. Когда стало ясно, что война пошла на уничтожение, а сам он для поляков стал даже не врагом номер один, а воплощением зла, причем на многие поколения вперед. У Выговского такого ограничителя не имелось. Он, напротив, был своего рода «жертвой жестоких обстоятельств», так что говорить с поляками мог безо всяких предубеждений. И, несомненно, говорил. Скорее всего, с ведома Хмельницкого. Имея для этого, как руководитель не только дипломатического ведомства, но и разведки, во все времена тесно связанной с дипломатией, массу возможностей как официальных, так и не совсем и совсем не. Говорил, скорее всего, о том, что «домашняя война» – трагедия для всей семьи, что судьба Руси (что такое Украина, он знать не знал) на западе, а не на востоке. Не в варварской, то есть Москве, где самый обычный «рокош» против царя считается государственным преступлением, где у хлопов есть какие-то права и даже у бояр совершенно нет секса. Короче говоря, ни о каких намерениях «изменить русскому царю» речи быть не может, поскольку Иван Евстафьевич клятву, по воле обстоятельств и гетмана данную в Переяславе, действительной, безусловно, не считал. Тем паче что Москва сквалыжничала: новый гетман, приняв булаву, по-человечески попросил Царя-батюшку дать сколько-то имений в России, а сквалыжная Дума, хотя просьбу уважила, но не в той мере, в какой хотелось челобитчику. Так что, подписывая известный договор в Гадяче, возвращающий мятежную Малую Русь «под корону», умница «на тот час гетман» имел все основания гордиться собой.