Единственное, но очень важное отличие «сечей» от современного им парижского «Двора Чудес» или позднейших воровских малин, приближающее их, скорее, к пиратским базам Карибского моря вроде Тортуги, была, в связи с перманентной степной угрозой, перманентная же мобилизационная готовность. В период военных действий власть «авторитета» – атамана – была диктаторской; за попытку вручить ему «черную метку» в походе ставили на перо без базара. При этом справедливости ради отметим: «военное время» подразумевало не только защиту от «злых татаровей»; казаки и сами были крайне малоприятными соседями, так что определить, кто кого обижал больше, достаточно сложно. И те, и другие жили набегами. Однако, как бы то ни было, в итоге казачество все-таки прикрывало южные рубежи Великого Княжества и в этом качестве приносило несомненную пользу. В связи с чем чуть позже, уже во времена Речи Посполитой, правительство сочло за благо принять на службу 4000 казаков (разумеется, «зимовых»), занеся их в особый список-реестр и тем самым дав определенный юридический статус, безусловно, ниже дворянского, но и столь же безусловно выше «хамского» (освобождение от налогов, жалованье, право на сословный суд и выборное управление).

Однако основная масса по-прежнему оставалась сама по себе. Она бурлила и кипела, начав приносить уже и политические осложнения. На имения магнатов, правда, не покушались: негоже не рубить сук, на котором сидишь, да и страшновато, да и неудобно, православные все же. Иное дело – басурмане, всякие чурки гололобые. Но… Мелкие степные племена к тому времени были уже не сами по себе, а находились под властью Крымского ханства, и самого по себе совсем не слабого, да к тому же и вассала могущественной Османской Порты, весьма недовольной налетами запорожцев на кочевников и Крым. Крымцы, правда, тоже не были подарком, то и дело бунтовали, но это султанов злило намного меньше: во-первых, хоть и сукины дети, но все же свои, во-вторых, поставляли очень нужных Порте рабов, в-третьих же, что можно простить правоверному, не позволено гяуру. Стамбул злился, а Стамбул в то время кое-что очень даже значил, так что голова у Варшавы, не слабой, но полностью увязшей в европейских проблемах, болела нешуточно. К тому же в свободное от терок с татарами время «сечевики» ежегодно чудили еще и в Молдове, то просто грабя, то нанимаясь на службу к очередному претенденту, а то и выдвигая своих собственных претендентов на господарский престол (Иван Подкова, чей бюстик стоит во Львове на том самом месте, где ему отсекли голову, – лишь самый известный случай). Однако Молдова тоже к тому времени находилась во власти и, следовательно, под защитой Порты, и Стамбул злился еще сильнее. Необходимо было взять сечевиков под хоть какой-то контроль. А поскольку ни возможностей, ни средств для реализации столь сложной программы у правительства РП не было, за дело взялись «инициативники» – энтузиасты с образованием и связями – младшие отпрыски достойных фамилий, мало отличавшиеся от своих испанских современников-конкистадоров и дико им завидовавшие.

Кто был первым, сказать трудно, но считается, что знаменитый Дмитрий «Байда» Вишневецкий, самый настоящий князь, из Гедиминовичей. Так и сяк пытаясь выкроить себе удельное владение, он какое-то время метался между Варшавой, где не обломилось, и Москвой, где обломилось, но приходилось держать себя в руках, что герою было совсем не по нраву. В связи с чем, плюнув на неласковых монархов, в середине XVI века построил на острове Хортица первый серьезный укрепленный пункт, убедил казаков, что это хорошо, «пробил» в Варшаве идею реестра и сумел сделать степную демократию хоть сколько-то управляемой. После чего погиб в борьбе с турками. Но дело его не пропало даром: уразумев, что к чему, вслед за первой ласточкой, тесня местные кадры, гуртом пошли охотники – хоть и не князья, но вполне приличные люди литвинского и даже польского происхождения: Богдан Ружинский, его брат Михаил, сын брата Кирик, Самуил Зборовский, Люциан Чарнинский, Богдан Микошинский, Войцех Чановицкий. Не менее буйные, чем сечевые «лыцари», они, однако, сумели слегка отесать беспредельщиков и ввести их активность в сколько-то вменяемое русло. В третьей четверти XVI века запорожская пехота уже нанималась на Ливонскую войну в централизованном порядке, а на «османских» землях выполняли в основном негласные указания поляков (которые, естественно, «ничего с бандитами поделать не могли»). Даже походы в Молдову стали не просто гоп-стопом, а фактором «высокой политики» в интересах польско-молдовской династии Мовилэ. В общем, на рубеже XVI–XVII веков казачество наконец нашло свою нишу. Однако прогресс, как известно, разлагает…

Раньше, в старые добрые времена, казаки жили как птицы Божьи, иной доли не представляя. Теперь, насмотревшись в походах на «култур-мултур» и прочий политес, они возжелали странного. Сечевики, вплоть до последнего алкоголика, хотели по минимуму – в реестр, дающий некоторый статус и конкретное жалование, «зимовые», в реестре уже состоявшие, мечтали о большем – о некоем «почетном месте» в королевстве. По сути, о тех же привилегиях и правах, которые имела шляхта. И всем им, возможно, и не слишком верующим (суеверий там было более чем достаточно), но, бесспорно, крайне религиозным, очень не нравилось происходившее в сфере идеологии. Если на протяжении всего XVI века (о XV и говорить не приходится) Польша, а тем более Великое Княжество с точки зрения веротерпимости были едва ли не образцово-показательными примерами полной толерантности, то к началу 17 столетия ситуация изменилась полностью. В Европе лоб в лоб столкнулись Реформация и Контрреформация, Речью Посполитой, одним из ключевых, фронтирных государств, вплотную занялись мудрые и прозорливые иезуиты, очень быстро превратив ее в «жемчужину папской короны», буквально размазав по земле довольно-таки многочисленных и активных протестантов. Сокрушая «ересь», не забыли и о «восточной схизме»; православие, до тех пор хотя и «второсортное» с точки зрения властей, но терпимое и даже уважаемое, было лишено всех прав, не говоря уж о привилегиях, и фактически ушло в полуподполье; остававшихся в «отеческой вере» разве что не жгли, но и только. Батюшки просили казаков о поддержке, те, считая своим долгом вступаться за православие, откуда бы ни исходила угроза, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал.

Социальные обиды, помноженные на идеологию, – смесь взрывчатая. Не сумев добиться своего по-хорошему, «лыцари» взялись за сабли. Первый блин, впрочем, оказался комом: мятеж одних только запорожцев во главе с Криштофом Косинским был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых, полагавших, что желаемое можно добыть и по-хорошему, а сердить ляхов попусту ни к чему. В подавлении отличился сотник «княжеских» казаков Северин Наливайко, после драчки с Коссинским на полтора года ушедший в Молдавию порезвиться, а затем вызванный оттуда братом, священником Демьяном, на предмет показать католикам, где раки зимуют. Бунт, задуманный руководством Наливайки-младшего как демонстрация обиды, нежданно оказался запалом к настоящей войне: население края при первых же выстрелах принялось жечь имения и резать католиков, а заодно и всяких примкнувших к ним нехристей. К событиям подключились сперва запорожцы, почуявшие поживу, затем реестровые, уловившие возможность политического демарша, а в итоге ситуацию пришлось разруливать аж коронному гетману Станиславу Жолкевскому, хоть и с трудом, но вытеснившему мятежников на левый берег и там взявшему в «мешок». После чего мятежники сперва передрались между собой (реестровые хотели мириться, запорожцы боялись), а затем выдали Наливайко на расправу, что, впрочем, не спасло от расправы их самих. Короче говоря, в Речи Посполитой разгоралась нешуточная гражданская война. Но повезло. Кризис в соседней России дал Варшаве пространство для маневра. Сбросив самые буйные элементы на поиски удачи в соседнюю страну «добровольцами» при обоих «Дмитриях», она затем, уже при непосредственном вторжении Сигизмунда, «подписала» остальных послужить королевскому делу в богатой и слабой стране. Чем «лыцари» и занялись поголовно, не особо мороча себе голову такими мелочами, как православное братство, вплоть до соучастия в разгроме и сожжении Москвы, откуда потом, правда, пришлось драпать, а еще позже, когда ситуация изменилась, просить прощения.