Сорочка моя прилипла к телу, сердце замирало, и язык не сразу мне повиновался.

— Прошу прощения, — трудно переводя дыхание, обратился я к одному из стоявших поблизости. — Что тут происходит? В чем он провинился? Разве такое позволено?

— Видали! Да откуда ты взялся? — отвечал тот.

— Я путешественник, сэр, — объяснил я, — и никосда не бывал в здешних краях. Я сбился с дороги, увидал ваши факелы и случайно стал свидетелем этой… этой невероятной сцены. Кто таков был покойник?

— Самоубийца, — услыхал я в ответ. — Да чего там, дурной он был человек, наш Джонни Грин.

Оказалось, то был негодяй, который совершил не одно варварское убийство, а когда наконец понял, что его вот-вот изобличат, наложил на себя руки. И этот ночной кошмар на перекрестке — обычное по законам Англии наказание за поступок, который римляне почитали добродетелью! С той поры всякий раз, когда какой-нибудь англичанин начинает болтать о цивилизованности своей нации (а они, надо сказать, весьма часто этим грешат), я слышу мерные удары деревянного молота, вижу толпу факельщиков вокруг могилы, втайне улыбаюсь, сознавая свое превосходство, и для успокоения отпиваю глоток коньяку.

Должно быть, в конце следующего перехода, ибо помню, что спать лег с петухами, я попал в хорошую старомодную гостиницу, которыми славится Англия, и был препоручен заботам поистине премиленькой горничной. Пока она прислуживала мне за столом да грела постель громаднейшей медной грелкой, едва ли не объемистей ее самой, мы очень приятно с нею поболтали; она была столь же бойка на язык, как и миловидна, и, когда я шутил с нею, не оставалась в долгу. Уж не знаю, что тому причиной (разве что ее дерзкие глазки), но только я сделал ее своей наперсницей, поведал ей, что питаю нежные чувства к молодой девице, которая живет в Шотландии, и красотка пыталась подбодрить меня сочувственными речами, уснащая их, впрочем, цветами грубоватого деревенского остроумия. Пока я почивал, у гостиницы остановилась почтовая "карета, державшая путь с севера на юг; кто-то из пассажиров позабыл на столе экземпляр «Эдинбургского вестника», и на другое утро моя красотка горничная подала мне эту газету вместе с завтраком, присовокупив, что тут есть кое-какие известия от моей возлюбленной. Я жадно схватил газету, надеясь прочесть что-либо о нашем побеге, но был разочарован и уже собрался ее отложить, как вдруг взор мой упал на заметку, которая прямо касалась меня. Фэй попал в больницу в очень тяжелом состоянии, и были выданы ордера на арест Сима и Кэндлиша. Оба они в свое время обошлись со мною как верные друзья, и в этой постигшей их беде я должен показать себя по меньшей мере столь же верным другом. Допустим, визит мой к дядюшке увенчается успехом, и у меня вновь появятся деньги. В этом случае я немедленно возвращаюсь в Эдинбург, вручаю обоих попечению хорошего адвоката и ожидаю дальнейших событий. Так легко и просто я в мыслях разрешил задачу, которая на поверку оказалась весьма трудной. Кэндлиш и Сим были в своем роде очень славные люди, и я искренне верю, что, даже не будь у меня на уме ничего другого, я все равно не пожалел бы усилий, чтобы выручить их из беды. Но, сказать по правде, все мои помыслы были заняты кое-чем иным, и, узнав об их несчастье, я чуть ли не обрадовался. Нет худа без добра, и, уж конечно, я радовался любому обстоятельству, которое могло вновь привести меня в Эдинбург, к Флоре. С этой минуты я стал тешить себя воображаемыми сценами и разговорами, в которых мне неизменно удавалось привести в замешательство тетушку, обворожить Рональда и, то блистая остроумием, то на чувствительный лад, объявить о своей любви и получить заверения во взаимности. Благодаря этим воображаемым объяснениям решимость моя час от часу крепла, и под конец в душе моей воздвиглась такая гора упорства, что разрушить ее могло разве только землетрясение.

— Верно, — сказал я горничной, — здесь и вправду вести от моей возлюбленной, да еще какие добрые вести!

Весь этот день я шел навстречу злому зимнему ветру, кутаясь в заветный плед, и он согревал меня, точно ее объятия.

Наконец, нигде подолгу не задерживаясь, я подошел довольно близко к Уэйкфилду, и тут в памяти моей всплыло имя Берчела Фенна. То был, как читатель, вероятно, помнит, человек, переправлявший через границу беглых французских пленных. Как он это делал? Не вывесил же на дверях табличку «Переправляю беглых, обращаться сюда»? Сколько он брал за услуги? Или, быть может, он трудился безвозмездно, из милосердия? Ничего этого я не знал, и любопытство мое возбуждено было до крайности. Благодаря деньгам мистера Роумена и тому, что я свободно владел языком, до сей минуты все у меня шло как по маслу и без помощи мистера Фенна, но я все равно не успокоился бы, пока не подобрал бы ключа ко всем этим тайнам, ведь мне, как на грех, не было известно о сем загадочном джентльмене ничего, кроме его имени. Я не знал рода его занятий — лишь то, что он Пособник Беглецов; не знал, где он живет — в городе или в деревне; не знал, беден он или богат; не знал и того, каким образом завоевать его доверие. Было бы слишком неосторожно шагать по большой дороге и спрашивать каждого встречного-поперечного про человека, о котором сведения мои столь скудны, и уж вовсе глупо постучаться к нему и столкнуться нос к носу с полицией! Однако же разгадать эту головоломку было очень соблазнительно, и я свернул с прямого пути и направился к Уэйкфилду; я шел, навострив уши, в надежде случайно услыхать нужное мне имя, а в остальном положился на свою счастливую звезду. Ежели богиня Удача (как ни Говорите, особа женского пола) окажется ко мне милостива и наведет меня на след этого человека, свеча за мной не пропадет; ежели нет — я без труда сумею утешиться. Итак, я решил попытать счастья, но почти не надеялся на успех, и, право же, просто чудо, что все окончилось благополучно, и, верно, не всякому святому удаются такие чудеса, как счастливчику Сент-Иву!

Я провел ночь в хорошей гостинице в Уэйкфилде, позавтракал при свечах вместе с пассажирами дилижанса, направлявшегося на север, и вышел в путь до крайности недовольный самим собой и всем светом. День еще только занимался; воздух был сырой, холодный, солнце стояло совсем низко и скоро должно было скрыться за широким пологом туч, что наплывали с северо-запада и затянули чуть не полнеба. Вот уже прозрачными прутьями начал хлестать дождь; вот уже все вокруг наполнилось шумом воды, стекающей в канавы и рвы, и я понял, что сегодня мне суждено промокнуть до нитки, а в мокром платье я выгляжу ничуть не элегантнее вымокшей кошки. При последнем проблеске тонувшего в тучах солнца я углядел впереди на повороте дороги крытую повозку престранного вида, которую еле тащили изнуренные клячи. Пешеходу любопытно все, что может отвлечь его от невзгод ненастного дня, так что я прибавил шагу и вскоре поравнялся с диковинным экипажем.

Чем ближе я подходил, тем больше дивился. В таких повозках, как я слышал, разъезжают набойщики ситца: она была двухколесная, впереди сиденье для кучера; внутрь фургона вела дверь, и там хватило бы места для весьма солидного груза ткани или же, в случае крайней нужды, для четырех и даже пяти человек. Но, право, если так должны были странствовать люди, я мог их только пожалеть! Им пришлось бы сидеть в темноте — там не было ничего похожего на окно, и всю дорогу внутренности их, должно быть, взбалтывало, что твою микстуру, — повозка о двух колесах была не только неказиста, но и до неприличия страдала килевой качкой. Коротко говоря, если с первого взгляда у меня и мелькнула мысль, что в повозке этой могут передвигаться люди, я тот же час от нее отмахнулся; но мне по-прежнему было любопытно, что же в ней за груз и откуда она следует. Колеса и лошади забрызганы были грязью всех цветов и оттенков, словно долго тащились по многим и разнообразным дорогам. Возница то и дело взмахивал кнутом, но все понапрасну. Казалось, странный экипаж этот давно уже не останавливался, быть может, ехал даже всю ночь, и сейчас, поутру, в начале девятого часа, возницу, видно, тревожило, что он опаздывает. Я посмотрел на дышло, чтобы узнать имя владельца повозки, и вздрогнул. Беспечному баловню судьбы вновь улыбнулось счастье: на дышле выведено было «Берчел Фенн»!