В Ньюкасле, первом городе на моем пути, я завершил приготовления к избранной мною роли: прежде чем идти в гостиницу, купил заплечный мешок и пару кожаных гетр. С пледом я не расставался, ибо он был дорог моему сердцу. К тому же он был теплый: завернувшись в него, удобно спать, если вновь случится ночевать под открытым небом, да еще оказалось, что человеку с благородной осанкой он весьма к лицу. В таком виде я уже вполне мог сойти за беспечного странника. В гостинице, правда, удивились, что я выбрал для путешествия столь неподходящее время года, но я сослался на то, что меня задержали дела, и, улыбаясь, объявил себя завзятым оригиналом. Да проваляться мне на этом месте, говорил я, если не всякое время года мне по плечу. Я не сахарный, не неженка и не испугаюсь, ежели постель окажется дурно проветренной или же, напротив, меня посыплет снежком. И я стукнул кулаком по столу и потребовал еще бутылку вина, как то и приличествовало шумливому, душа нараспашку, молодому джентльмену, за какого я себя выдавал. Такова была моя линия (если можно так выразиться)
— много говорить да немного сказать. За столиком в гостинице я мог разглагольствовать о провинции, по которой шел, о том, хороши ли дороги, о делах моих собутыльников, наконец, о событиях в мире ив государстве — передо мною открывалось широкое поле для всяческих рассуждении и при этом полная возможность ничего не сообщать о себе самом. Меньше всего я походил на человека скрытного; я наслаждался компанией как никто и к тому же еще рассказал какую-то длиннейшую небывальщину про свою несуществующую тетушку, после чего уже и самые недоверчивые не могли усомниться в моем простодушии.
— Как! — воскликнули бы они. — Чтобы этот молодой осел что-то скрывал! Да он совсем заговорил меня, без конца болтал про свою тетушку, прямо все уши прожужжал. Ему только дай случай, и уж он выложит вам всю свою родословную от самого Адама и все свои богатства до последнего шиллинга.
Один почтенный, солидный постоялец так был растроган моей неопытностью, что одарил меня парочкой добрых советов. Он сказал, что я, в сущности, совсем еще юнец — в ту пору у меня была крайне обманчивая наружность, и больше двадцати одного года мне не давали, а это при сложившихся обстоятельствах было весьма драгоценно, — что общество в гостиницах весьма разношерстное, и лучше бы мне вести себя поосмотрительней, ну и так далее, все в том же духе. На это я отвечал ему, что сам никому не желаю зла и, провалиться мне на этом месте, не жду худого и от других.
— А вы, видно, из того, прах их побери, опасливого племени, которое я с пеленок терпеть не мог, — говорил я далее. — Вы из тех, которые себе на уме. Весь мир так и делится, почтеннейший: на тех, которые себе да уме, и на простаков! Ну так вот, я — простак.
— Боюсь, что вас быстро обдерут как липку, — заметил он.
Я предложил ему побиться об заклад, но он только качал головою и живо от меня отошел.
С особенным восторгом разглагольствовал я о политике и о войне. Никто не клял французов беспощадней меня, никто с такой горечью не отзывался об американцах. И когда прибыла направлявшаяся на север почтовая карета, украшенная остролистом, и кучер и страж, уже осипшие, возвестили и нам о победе, я так разошелся, что выставил всей честной компании чашу пунша, который сам смешал и разлил щедрой рукою, и даже разразился небольшим, но прочувствованным тостом:
— За нашу блестящую победу на Нивеле! Да благословит бог лорда Веллингтона! И да будет его оружие победоносным на веки веков! — И еще прибавил: — Горемыка Султ! [16] Пусть зададут ему еще разок перцу тем же манером!
Навряд ли когда-нибудь еще красноречие награждалось столь бурными рукоплесканиями, навряд ли кто-нибудь пользовался большим признанием, нежели я в этот час. Ну и ночку же мы провели, уж можете мне поверить! Кое-кто, поддерживая друг друга, с помощью коридорных добрался до своих номеров, остальных сон свалил тут же, на поле славы; и на другое утро, когда мы сели завтракать, взорам нашим предстала редкостная коллекция красных глаз и трясущихся рук. При дневном свете патриотизм уже не горел таким ярким пламенем. Да не обвинят меня в равнодушии к неудачам Франции! Одному богу известно, какая меня снедала ярость. Как жаждал я в разгар пьяного веселья накинуться на это стадо свиней и столкнуть их лбами! Но не забывайте, в каком я очутился положении; не забывайте также, что беспечность, столь присущая всякому галлу, составляет сущность моей натуры и, как дерзкого мальчишку, увлекает меня подчас на поступки самые необдуманные. Возможно, что временами я даю этому проказливому духу завести меня дальше, нежели дозволяют приличия, и однажды я, как и следовало ожидать, был за это наказан.
Случилось это в епископальном граде Дургаме. Мы сели обедать большой компанией, ее составляли по преимуществу добропорядочные, уже сильно хлебнувшие спиртного английские тори известного склада, которые обычно столь полны энтузиазма, что уже не в силах выразить его словами. Я с самого начала вел и направлял беседу и, когда речь зашла о французах на Пиренейском полуострове, сообщил (сославшись на своего кузена-прапорщика) подлинные подробности некоторых каннибальских оргий в Галиции, в которых принимал участие ни много ни мало сам генерал Кафарелли. Я никогда не жаловал сего командующего, ибо однажды он отправил меня под арест за нарушение субординации; и вполне возможно, что мое безжалостное описание было сдобрено щепоткой мести. Подробности я с той поры позабыл, но, надо полагать, они были весьма красочны. Конечно же, я не упустил случая подурачить этих олухов; и, конечно же, уверенный в своей безопасности (а уверенность мне придавал вид этих тупых физиономий с разинутыми от изумления ртами), я зашел слишком далеко. Как на грех, за столом среди прочих оказался некий молчаливый человечек, которого мне не удалось провести. И не оттого, что он обладал чувством юмора, — нет, чувства этого он был начисто лишен. И не оттого, что человечек отличался особливой смекалкой, — его и смышленым-то не назовешь. Расположение ко мне — вот ведь что, подумать только! — обратило его в ясновидца.
Едва мы отобедали, я вышел на улицу с намерением прогуляться по городу и посмотреть на собор; человечек же сей молча шел за мною по пятам. Несколько отойдя от гостиницы, в плохо освещенном месте, я почувствовал, что кто-то тронул меня за локоть, круто обернулся и увидел, что он стоит рядом и смотрит на меня взволнованными, сияющими глазами.
— Прошу прощенья, сэр, — начал он, — но эта ваша история была презабавна. Хи-хи! Препикантная историйка! Поверьте, сэр, я вас вполне понял! Я вас, можно сказать, учуял! Право же, сэр, ежели бы нам с вами побеседовать по душам, у нас бы нашлось много общего. Вот в двух шагах «Колокольчик», очень подходящее местечко. Там подают отличный эль, сэр. Не удостоите ли вы меня чести выпить со мной кружечку?
Человечек сей изъяснялся столь таинственно и двусмысленно, что, признаюсь, меня разобрало любопытство. Уже в ту минуту кляня себя за неосторожность, я все же не отказался от его предложения, и в скором времени мы сидели друг против друга и потягивали пиво, подогретое с пряностями. Незнакомец понизил голос до едва слышного шепота.
— За великого человека, сэр, — шепнул он. — Полагаю, вы меня поняли? Нет? — Он подался вперед, так что мы соприкоснулись носами, и пояснил: — За императора!
Я был в чрезвычайном смущении и, несмотря на его невинную наружность, не на шутку встревожился. Для шпиона он был, по моему разумению, чересчур бесхитростен и, уж конечно, чересчур смел. Но если он честный человек, то, как видно, до крайности неблагоразумен, и тогда беглецу уж никак не годится его поощрять! Поэтому я выбрал среднюю линию: ничего не ответил на его тост и выпил пиво, не выказывая никакого восторга.
Он же продолжал безмерно превозносить Наполеона, причем таких похвал мне и во Франции не доводилось слышать, разве что из уст господ, которым за это полагалась особая плата.
— А этот Кафарелли, он тоже отличный малый, ведь правда? — вновь заговорил человечек. — Сам я не очень о нем наслышан. Не знаю никаких подробностей, сэр, ровным счетом никаких! Беспристрастные сообщения нам здесь приходится добывать с величайшим трудом.
