Наконец на улице напротив нашей тюрьмы раздался громкий голос, подобный реву быка:
— Полвторого ночи, темно, густой холодный туман.
И все мы тотчас безмолвно поднялись. Когда я крался вдоль зубчатых стен по направлению к… (я чуть было не написал к виселице)… старшина, видно, не уверенный в моей твердости, шел за мной по пятам и время от времени нашептывал мне в ухо какие-то несуразные слова, думая меня успокоить. В конце концов я не выдержал.
— Будьте столь любезны, оставьте меня! — сказал я. — Я не трус и не дурак. Вам-то откуда известно, достаточно ли длинна веревка? А я через десять минут буду это знать совершенно точно!
Старый добряк усмехнулся в усы и похлопал меня по спине.
Наедине с другом можно было и не сдержаться, но перед лицом всех моих товарищей я должен был показать себя наилучшим образом. Пора было выходить на сцену, и, надеюсь, я сделал это неплохо.
— Итак, господа, — сказал я, — если веревка готова, висельник к вашим услугам!
Подкоп был свободен, кол вбит в землю, веревка протянута. Покуда я пробирался к месту, многие товарищи ловили мою руку и крепко пожимали ее
— знак внимания, без которого я отлично мог обойтись.
— Не спускайте глаз с Клозеля! — шепнул я старшине Лакла, опустился на четвереньки, ухватился обеими руками за веревку и начал пятиться. Но вот ноги мои повисли в пустоте, и казалось, сердце сейчас остановится; однако в следующее мгновение я уже нелепо болтался в воздухе, точно игрушечный клоун. Никогда я не был образцом благочестия, но тут меня сразу прошибло молитвами и холодным потом.
Через каждые восемнадцать дюймов на веревке завязан был узел, и человеку несведущему может показаться, что это должно было облегчать спуск. Но, на мою беду, в эту проклятую веревку словно бес вселился, да не простой, а полный злобы и ненависти именно ко мне. Она метнулась в одну сторону, мгновение помедлила и вдруг, точно на вертеле, стремительно закружила меня в другую сторону; она ужом выскальзывала из сжимавших ее ног, все время держала меня в неистовом и яростном напряжении и то и дело ударяла о скалу. Я невольно зажмурился, но даже если бы и раскрыл глаза, вряд ли увидел бы что-либо, кроме тьмы. Наверно, я изредка переводил дух, но и сам не замечал, что все-таки еще дышу. Все мои силы и помыслы поглощала борьба с ускользавшей от меня веревкой, я поминутно терял ее и снова ловил ногами, так что даже не понимал толком, поднимаюсь я или спускаюсь.
Внезапно я со всего размаха ударился об утес и едва не лишился чувств, а когда вновь стал смутно сознавать происходящее, то с изумлением обнаружил, что уже не кручусь как бешеный: отвесная стена выдавалась здесь вперед под таким углом, что тело мое обрело опору и одной ногой я твердо стоял на выступе. Кажется, никогда в жизни я не вздыхал с таким сладостным облегчением; всем телом я прильнул к веревке и самозабвенно и радостно закрыл глаза. Вскорости мне пришло в голову посмотреть, далеко ли я продвинулся в своем отчаянном путешествии, ибо я не имел об этом ни малейшего представления. Я взглянул вверх и увидел лишь ночной мрак да туман. Тогда я опасливо вытянул шею и заглянул вниз. Там, в море тьмы, виделся смутный узор огоньков — одни протянулись щепоткой, словно бы вдоль улиц, другие отошли в сторонку, словно светились они в уединенных домах, но я не успел ПОДУТЬ или хотя бы даже прикинуть, на какой высоте нахожусь: к горлу подступила тошнота, голова закружилась и, прислонясь спиною к откосу, я закрыл глаза. В эти минуты у меня было одно-единственное желание: найти совсем иной предмет, на котором можно было бы сосредоточить все мысли! И, как ни странно, желание это исполнилось: словно пелена, которая окутывала мой мозг, внезапно разорвалась, и я понял, какой я глупец, и как глупы были мы все! Ведь вовсе не к чему было висеть вот так на руках между небом и землей. Следовало поступить совсем иначе: товарищи должны были обвязать меня веревкой и спускать на ней вниз — как же мне не хватило ума до этого додуматься!
Я вздохнул поглубже, крепче ухватился за веревку, и снова стал спускаться. Оказалось, что самое опасное было уже позади; неистовые толчки, к счастью, прекратились. В скором времени я, должно быть, повис рядом с кустом желтофиоли, ибо до меня донесся ее запах, да такой сильный, как пахнут цветы лишь по ночам. Это оказалась моя вторая веха, первой был выступ скалы, на котором я отдыхал. Теперь я принялся подсчитывать: столько-то времени я спускался до выступа, столько-то до желтофиоли, столько-то мне еще осталось до самого низу. Ежели я еще и не достиг подножия скалы, то по всем подсчетам выходило, что веревка, во всяком случае, уже скоро кончится, и силы мои тоже приходили к концу. На меня вдруг напало легкомыслие, мною овладел соблазн выпустить из рук веревку
— я то уверял себя, будто я почти уже достиг ровного места и, если даже упаду, опасность разбиться мне не грозит, а то решал, что я все еще у самой вершины и цепляться далее за скалу бесполезно. Посреди всех этих рассуждении я вдруг почувствовал, что ноги мои уперлись в ровную землю, и чуть не зарыдал от радости. Руки у меня были все равно что освежеваны, мужество исчерпано до дна и от внезапной радости после долгого непомерного напряжения руки и ноги дрожали сильнее, чем в жесточайшем приступе лихорадки, и я был рад, что могу цепляться за веревку.
Но сейчас не время было давать себе волю. Единственно благодаря милосердию божию я выбрался живым из крепости и теперь должен был постараться вызволить и своих товарищей. В запасе оставалось еще футов шесть веревки; я взял ее конец и начал тщательно шарить по земле, отыскивая что-нибудь, к чему можно было бы ее привязать. Увы, почва оказалась каменистая, в трещинах, и ни единого кустика, даже дрок здесь не рос.
— Ну-с, — сказал я себе, — предстоит новая задача, и, надеюсь, я сумею разрешить ее успешнее, чем первую. У меня недостанет сил держать веревку натянутой. Если же я не натяну ее, тот, кто будет спускаться вслед за мной, разобьется о выступ. Нет никаких причин надеяться, что и ему столь же неправдоподобно повезет, как мне. Не вижу, как может он не упасть, — а падать ему некуда, кроме как мне на голову.
Когда туман ненадолго редел, с моего места становился виден свет под одним из навесов, и это давало мне представление о высоте, с которой упадет тот, кто должен спускаться вслед за мною, и о силе, с которою он на меня обрушится. К тому же — и это было хуже всего — мы условились спускаться без всяких сигналов: следующий беглец покидает крепость через каждые столько-то минут по часам старшины Лакла. Так вот, мне казалось, что я спускался около получасу, и уже почти столько же времени жду, изо всех сил натягивая веревку. Я начал опасаться, что заговор наш раскрыт, товарищи мои взяты под стражу, и остаток ночи мне предстоит провести здесь, понапрасну болтаясь на веревке, точно рыба на крючке — и так меня и обнаружат утром. Представив эту нелепую картину, я не выдержал и усмехнулся. Но тут веревка задергалась, и я понял, что кто-то из моих товарищей выполз из подкопа и начал спускаться. Оказалось, что вслед за мною отправился матрос: не услыхав моего крика и решив, что, стало быть, веревка достаточно длинна, Готье (так его звали) позабыл все свои недавние возражения и столь беззастенчиво полез вперед, что Лакла уступил ему дорогу. Это было очень в духе нашего матроса: человек он был не такой уж плохой, да только чересчур себялюбив. Но за право спуститься вторым ему пришлось заплатить довольно дорого. Как я ни старался, я не в силах был удержать веревку, чтобы она совсем не раскачивалась; у меня не хватило сил, и кончилось тем, что Готье свалился мне на голову с высоты нескольких ярдов и мы оба покатились по земле. Едва отдышавшись, он принялся клясть меня на чем свет стоит, потом стал оплакивать палец, который сломал, падая, а потом опять начал меня бранить. Я попросил его утихомириться: не стыдно ль быть таким слюнтяем? Разве он не слышит, что в крепости идет смена караула? И как знать, быть может, шум от его падения донесся наверх и в эту самую минуту часовые на стенах наклонились и прислушиваются?
