Во время пребывания Ричарда Нэсби в Париже он завязал несколько странных знакомств, так как был одним из имеющих уши, чтобы слышать, и умеющих давать пищу своему зрению точно так же, как и своему уму. Это был охотник за типами. Он презирал мелкую дичь и незначительных людишек, не удостаивая их ни малейшим вниманием, даже если они являлись ему в виде герцогов или денежных тузов, но утонченное или выражающее силу характера лицо, волнующий или проникновенный голос, живой взгляд, смелый жест, многозначительная или двусмысленная улыбка, — все это будило его ум и заставляло лихорадочно работать его мысль.

Одним из таких, был мистер Петер ван Тромп, говорящее по-английски двуногое животное непонятной национальности и весьма неопределенного рода занятий. Несколько лет назад он был художником, завоевавшим себе некоторое положение в колониях благодаря своим портретам с подписью

«Ван Тромп», в которых он прославлял величие колониальных правителей Он был женат тогда и разъезжал со своей женой и крошкой дочерью в экипаже, запряженном пони. Как он докатился до теперешнего положения, точно никому не известно. В течение последних лет он был жалким прихлебателем подле иностранцев в Париже. Было бы смелостью пытаться определить его занятия. Грубо выражаясь, он заслуживал имени, которое резало бы наш слух.

Молчаливо наблюдая за ним на фоне общественной жизни, благовоспитанные люди все же находили возможность считать его художником-профессионалом. Его убежищем были «Гранд-отель» и кафе, где можно было хорошо поесть. Там каждый мог наблюдать, как он с вдохновенным видом делал набросок. Он был всегда приветлив и словоохотлив. И странным казалось ничтожное вознаграждение, которое получал ван Тромп за свою откровенность в течение тридцати шести часов. Он представлял собой нечто среднее между другом и курьером, что создавало неловкость в смысле оплаты его услуг. Но те, кого он обязывал, могли всегда купить у него одну из его плохоньких картин; если же расположение простиралось дальше, то они могли заказать и оплатить большую картину, зная заранее, что они никогда ее не увидят. В кругу художников он слыл бездарностью. Он промотал большие деньги, не меньше чем три состояния; поговаривали, что ни один из его коллег не мог даже надеяться заработать такую сумму. Помимо своего пребывания в колониях, на легком суденышке, вооруженном четырьмя пушками, он посетил Грецию. В экипаже, запряженном цугом, он путешествовал по Европе, заезжая во дворцы немецких принцев. Премированные певицы и танцовщицы бегали за ним по пятам и платили по счетам его портных. Теперь же он с жалкой угодливостью вымаливал взаймы ничтожные суммы, завтракая за счет юных учеников художественных школ. Низверженный Дон-Жуан, не успевший умереть в часы своего благополучия, был окутан романтической дымкой в глазах молодежи. Его имя и его блестящее прошлое, преломляющееся сквозь призму шушукающих сплетниц, дало ему кличку Адмирал.

Однажды Дик застал его за выполнением заказа, он торопливо рисовал акварелью на этюднике пару кур и петуха, поминутно поглядывая в потолок, как бы прося вдохновения у своей музы. Истасканность его внешности маскировалась костюмом, который молодил его. Его седые волосы, глубокие морщины и красный нос говорили о бурно проведенной жизни; но его одежда И жесты были претенциозны. Дик приблизился к столу И спросил, что он рисует. Адмирал пришел в неописуемый восторг.

— Так, пустячок, — сказал он. — Я только что сделал набросок — вот так! — И он пояснил это жестом.

— Та-ак, — протянул Дик, смущенный бледностью рисунка.

— Поймите меня, — продолжал ван Тромп. — Я крупная величина. Но художник всегда остается художником. Вдруг на улице меня осеняет вдохновение и всецело овладевает мной. Оно подобно прекрасной женщине, и борьба бесполезна — я должен рисовать и я рисую.

— Да, — сказал Дик.

— Конечно, — продолжал художник, — я делаю это без труда, совсем легко. Это не работа для меня, а одно удовольствие. Жизнь — моя работа. Жизнь — это большой город Париж, — Париж во мраке, Париж, залитый огнями, его сады, его причудливые закоулки. Ах! — воскликнул он. — Быть снова юным! Сердце молодо, но ноги налиты свинцом. Скверное дело старость. Ничего не остается, кроме зрительных впечатлений, мистер… — И он выдержал паузу, чтобы его собеседник назвал себя.

— Нэсби, — вставил Дик.

Новый знакомый подействовал на ван Тромпа подобно возбуждающему напитку, и он стал распространяться об испытываемом им удовольствии при встрече с земляком на чужбине. Слушая его, можно было бы вообразить, что они встретились в Центральной Африке. Никто никогда не очаровывался Диком так скоро и не выражал этого так деликатно и непринужденно. Казалось, он был приятен ван Тромпу, как может быть приятен старому земляку милый и остроумный малый. Он говорил, что он не педант и тем не менее даже в самый бурный период своей жизни никогда не был таким кутилой, каким представлял его себе Дик. Дик протестовал, но напрасно. Этот способ напрашиваться на откровенность был коньком ван Тромпа. В отношении людей старше его он вкрадывался в доверие, молодежь же его надувала, считая его одновременно жертвой, и находила, что она должна работать на него или потерять уважение этого старого, порочного учителя.

Приближалось время обеда:

— Вы знаете Париж? — спросил ван Тромп.

— Не так хорошо, как вы, я в этом убежден, — сказал Дик.

— Я также! — весело добавил ван Тромп. — Париж, мой молодой друг… вы разрешите? Если вы узнаете Париж так же, как я, то увидите много странного. Больше я не стану распространяться, вы увидите много странного. Мы — люди света — вы и я — и мы в Париже, в сердце цивилизации. Нам повезло, мистер Нэсби. Идемте обедать. Разрешите мне указать вам, где пообедать.

В ресторане ван Тромп посоветовал ему, что заказать; в результате получился весьма солидный счет. На все Дик соглашался с улыбкой, прекрасно отдавая себе отчет в том, что происходит, но в погоне за новым типом он не считался с затратами, подобно охотнику, жертвующему своими собаками. Что касается странных вещей, то любопытство читателя может быть удовлетворено: они оказались менее странными, чем можно было ожидать, и Дик мог бы отыскать их сам, не тратясь на гида вроде ван Тромпа.

— Таков, — произнес он, икая, — таков Париж!

— Уфф! — протянул Дик, который устал от всего виденного.

Адмирал насторожил уши и искоса взглянул на него с оттенком подозрительности.

— Спокойной ночи, — сказал Дик, — я устал.

— Это совсем по-английски! — воскликнул ван Тромп, пожимая его руку. — Это совсем по-английски! Уже пресыщены! Вы такой очаровательный приятель. Разрешите мне навестить вас.

— Слушайте, — сказал Дик, — я пожелал вам спокойной ночи и ухожу. Вы забавный старикашка! В некотором отношении вы мне даже нравитесь, но на сегодняшний вечер хватит, больше от меня вы не получите ни сигар, ни грога и ни пенса денег.

— Прошу прощения! — воскликнул Адмирал с достоинством.

— Бросьте, — сказал Дик, — вы не обижены. Я считаю вас человеком бывалым. Я изучил вас — и довольно. Разве я не уплатил за урок? Аu revoir! 1

Ван Тромп весело засмеялся и, горячо пожимая его руку, выразил надежду, что впредь они будут часто встречаться, но вслед уходящему Дику он смотрел с дрожью негодования. После этого они все-таки сталкивались, правда изредка, и Дик приглашал старика на скромный завтрак в рестораны по своему выбору. Между тем Дик всесторонне изучил своего нового знакомого. Он слышал о его яхте, о его экипаже, запряженном цугом, о его кратковременной славе, о его дочери, о которой он изредка с грустью вспоминал за бокалом, и о его беспутном, паразитическом образе жизни. И с каждой новой деталью что-то, чего нельзя было назвать ни привязанностью, ни интересом, росло в душе Дика по отношению к этому обесславленному пасынку искусства. Перед его отъездом из Парижа ван Тромп был среди приглашенных на прощальный ужин. Старик произнес речь, а затем, плача и смеясь, упал на стол.