— Тебя! — бросил не задумываясь. — А ты?
— Я… Рюмку коньяка, наверное, — да нет, не здесь, вашего коньяка…
Он начал раздевать ее, как только они вошли. Хотя рюмку коньяка все же налил, уже когда она вернулась из душа в коронном своем черном белье, она специально закупила еще два таких комплекта. И, чуть поколебавшись, предложил ей того порошка — энергетического, как он его назвал, — который она попробовала в старый Новый год, после которого она уже ничего не стеснялась, ни о чем не думала и только хотела, чтобы все новые и новые судороги ее сотрясали.
И она кивнула — ей нужен был сейчас такой стимулятор, тем более безвредный, натуральный, потому что она знала, что сейчас все будет не так, как всегда. И когда порошок ударил ей в голову, почти сразу, как только она поставила на стол рюмку, — действительно давая массу энергии, вознося к небу настроение и все ощущения, поджигая все внизу, — она сама поднялась, ставя рюмку на стол, показывая, что готова.
А то, что было дальше, — это было ужасно и чудесно одновременно. Жутко откровенно и стыдно, и приятно. Он сидел на ней, намазав кремом ее тело, стиснув грудь руками, вставив между ними это и двигаясь жадно под ее неотрывным взглядом. Потом садился, откидываясь на спинку кровати, наклоняя ее вниз, заставляя ласкать его ртом. И, сделав все, буквально тут же возбудился снова.
Она ощутила это, потому что лежала к нему почти вплотную, лицом к лицу, и он касался этим ее живота, а его рука проникла в ее штанишки сзади, гладя, снова задерживаясь там, где совсем не надо было задерживаться.
— Тебе нравится в попку?
И она кивнула — разве она могла сказать, что ей что-то не нравится, когда он был о ней такого мнения? Кивнула, не понимая, о чем он, — и поняла, только когда он поднял с пола баночку крема, жирно намазав себя там, перевернув ее, ставя на колени, чуть приспуская штанишки, касаясь жирными холодными пальцами того места.
Ей стало страшно, когда она поняла. Так страшно, что она даже вырвалась из того иного мира — зависнув между ним и реальностью, вспоминая, что в книге, которую купил лет десять назад Сергей, — там было про это. Она не читала ее толком — но наткнулась как-то, когда листала, на описание того, что должно было произойти сейчас, и тут же закрыла книгу, поспешно и с отвращением. А сейчас это должны были сделать с ней самой — и она не могла вырваться, не могла сказать ему, что он неправильно ее понял, что она никогда так не делала, что она не может.
А его пальцы гладили ее там, массируя и расширяя, намазывая внутри и снаружи, бережно и ласково, приятно холодя и заставляя поеживаться сладко — словно говоря ей, что она ведь многого не делала до встречи с ним и даже представить себе не могла, что когда-нибудь такое сделает, что когда-нибудь, например, будет брать в рот это. А потом она сделала, и ей понравилось, потому что это было естественно для той женщины, которой она чувствовала себя с ним, которую он в ней видел. И почти все позы, в которых они делали это, — они тоже были жутко стыдными, но они нравились ему и нравились ей. А значит, ей должно было понравиться и это — тем более что он хотел этого и не сомневался, что она делала это много раз.
И она нырнула обратно, в нереальность, ни о чем не думая, чувствуя только его пальцы, дразнящие жирно, отзывающиеся жаром чуть ниже, где они и не трогали ее совсем. И она начала постанывать в этой своей нереальности и даже подаваться чуть назад, чтобы эфемерный контакт перерос в нечто материальное. Ничего не боясь, ожидая и даже желая того, что должно было случиться.
Она закричала, когда он оказался там, — припадая лицом к кровати, чувствуя, как расширяется все, грозя лопнуть, как еще сильнее начинает кружиться голова и темнеет в глазах, как вспыхивает густо лицо, как стучит в висках. Ей было больно — но крепкие руки, обхватившие ее бедра, не отпускали, и боль стала слабее, она почти совсем уходила со стонами, а когда накатывала снова, то уже не так мощно, как перед этим.
Но — может, благодаря порошку — в этом было что-то, кроме боли, что-то прямо противоположное. Что-то мучительно-сладкое, каким-то образом снова приближавшее долгожданные судороги внизу, хотя он был совсем в другом месте. Что-то очень острое, как какая-то специя, противная, когда пробуешь впервые, но кажущаяся тонкой, когда к ней привыкаешь — как она сейчас привыкала к этому ощущению, длившемуся ужасно долго.
Она даже не заметила, когда он кончил, — и продолжала стоять в той же позе, когда он отпустил ее. Там было пусто, но боль еще не ушла, все еще распирала ее, вытекая из нее по капле горячей вязкой жидкостью, обжигавшей ноги. И она упала на бок наконец, лежа в том же положении, забыв подтянуть штанишки, спрятать белый хвостик тампона, жирно приклеившийся к ляжке. Глядя в его лицо — и видя там восхищение тем, что было, и ею, с которой это было.
— Все в порядке? — Он провел рукой по ее лицу, задержавшись большим пальцем у губ, раздвигая их, вскальзывая внутрь. И потому она не ответила, нежно обхватив губами палец, — да и разве был лучший ответ на этот вопрос?
«Дом туриста» проплывал справа — он ехал медленно, видя красный свет перед собой, и потому мазнул глазами по зданию. Длинным таким, задумчивым мазком. Вспоминая, сколько раз встречался здесь по делам с разными людьми — и сегодня чуть не назначил встречу тут же. Вовремя спохватившись, что, наверное, все же здесь ему не стоит появляться, он же скрывается в конце концов, он же приговорен.
А жаль — нравилась ему эта солнцевская вотчина. Когда договаривался о встрече на вечер, отчетливо вдруг представил себе бар на втором этаже, в котором бывал частенько, в который спокойно проходил с волыной, несмотря на металлодетекторы на входе. Его здесь знали, видели не раз с теми, кто контролирует всю гостиницу, — потому и пропускали со стволом спокойно, не прося даже показать разрешение.
И он вот так представил себе все это и ляпнул в трубку: «Ну в ЦДТ давай». Тут же поправившись: «Там, чуть подальше, метров сто проедешь и направо, к гостинице, к «Туристу», знаешь?» Собеседник не спросил ничего, не удивился — он в курсе был, что происходит, и потому выбор места встречи показался ему нормальным.
Светофор переключился наконец, и ЦДТ остался сзади. Он медленно шел в левом ряду, чтобы не пропустить съезд с Ленинского, который в темноте проедешь и не заметишь. И усмехнулся при мысли, насколько условно это понятие — прятаться. Ну вот он якобы прячется от Славки, якобы Славкины люди ищут его везде, а он себе спокойно разъезжает по городу всего с четырьмя пацанами — только вот сегодня еще и Голубя с собой прихватил, — потому что, сколько их ни возьми, если вычислят и будут валить, это вряд ли поможет. Вон с Черным тогда человек десять было — и что толку?
Не, в натуре условность. Он ведь даже домой уже дважды умудрялся заезжать — пару недель назад и вот сегодня. Глупость, может, — но уж очень хотелось. И к тому же совсем не был уверен, что, сними он гостиницу, она согласится. Это ж не на ночь, всего-то на два-три часа днем — а она такая, она могла смутиться. А домой поехала. Он, если честно, уже когда выходили от него сегодня, подумал, что вполне сейчас его могут ждать здесь Славкины люди, — и так философски это воспринял. Не задаваясь вопросом, стоил ли двухчасовой секс того, чтобы потом отшмаляли у собственного дома.
Вадюха учил еще, что по дзен-буддизму будет то, что будет, тут ничего не изменишь. И он с этой идеей свыкся давно. Это не значило, конечно, что, появись у подъезда люди со стволами, он бы дал себя убить — хер там, до последнего бы стрелял, как Вадюха, в полный рост и до конца. Это значило лишь, что от судьбы не уйдешь — и все.
Так что, конечно, глупость была появляться дома — но зато в местах, где его могли увидеть те, кому не надо было его видеть, он не бывал. Никаких коронных своих казино, кабаков, клубов, дискотек — ничего. Даже в «Пиццу-хат» решил не заезжать больше — раньше-то часто там бывал, могли уже это пробить. И в итальянский кабачок на Арбате заходить больше не следовало — сидел там несколько раз с Аллой, и хватит светиться. Тем более что напротив своего дома обнаружил такой же итальянский, даже получше, куда и собирался сходить с ней в следующий раз. Если этот следующий раз будет.
