Ей вдруг надоел этот разговор. Впереди был длинный день, три пары в институте, а вечером еще два ученика один за другим — надоевшие до ужаса, но на преподавательскую зарплату не проживешь, а абитуриенты обеспечивали более-менее нормальный доход, выходило чуть ли не в полтора раза больше, чем у мужа. Так что три пары, потом два ученика, а сейчас еще надо было дойти до троллейбуса, а там доехать до метро, а там пройти минут десять по слабому снегу, прикрывшему кое-как предательский лед — так что совсем не до разговоров. Тем более с этим.
— Извините, мне пора.
Она повернулась сразу после сухих слов и пошла, чувствуя спиной, что он смотрит ей вслед. Смотрит, как она идет неуверенными мелкими шажками по изрытому оспинами скользкому тротуару, вытирая ладонью испачканную перчатку. Она почему-то была уверена, что он сейчас посигналит ей, требуя ее внимания, призывая остановиться. Словно она сопливая девчонка или какая-нибудь… с кем он еще может общаться? Про таких, как он, она слышала много — еще когда увидела на нем в подъезде белое пальто, поняла, что он не из бедных, совсем не из бедных, скорее новый русский какой-нибудь. Кто еще может позволить себе ходить в белом пальто?
Она о таком мечтала в свое время, лет пять назад еще или больше. Муж тогда по командировкам много ездил — говорил, что суточные небольшие, но и ей умудрялся привозить всего, и Светке. Вот она его и попросила как-то о белом пальто — сейчас уже не помнила, то ли в каком-то фильме увидела, то ли по телевизору на какой-то певице или актрисе. Оно тогда показалось символом роскоши, это пальто, синонимом женственности и элегантности, красоты и свободы, независимости и изящества.
Вот, целый гимн получился. Но это сейчас можно было смеяться, а тогда его хотелось так, как не хотелось ничего. И она выждала, когда Сергей собрался в очередную командировку, в Италию, кажется, и вечером ему сказала, накануне отлета. А он ее высмеял тогда — не грубо, конечно, просто сказал что-то типа «да ты, мать, рехнулась?» и начал объяснять, что по московской грязи только в белом пальто и ходить и что-то еще в том же роде. Было обидно, что мечту раскритиковали так безжалостно, — но наутро, уже после того как он уехал, она сказала себе, что он, конечно же, прав. Он всегда прав, и обижаться не стоит, потому что он мужчина, он более реалистичен. А вот воспоминания остались, хотя столько лет прошло.
Поэтому она и сделала сразу вывод, увидев этого в таком пальто. И сейчас, идя вдоль дома по узкой дорожке, на которой двум машинам не разминуться, мимо бесконечных дверей, больше напоминающих дыры, мимо облупленных дворовых качелей и полузасыпанных снегом кривых беседок, она вдруг подумала, что он едет за ней. Она идет, а он за ней едет, тоже вполне по-новорусски, неумно и дешево, и слишком броско — в фильме каком-то видела как раз такую сцену. Не любила она это современное кино — кругом кровь и секс, чернуха, как девчонки на кафедре говорят, — но как-то случайно посмотрела один фильм, как раз о новом русском и какой-то женщине. И лишний раз убедилась в том, что телевизор лучше не включать — и Светке не давать его смотреть, потому что ничего хорошего ребенок из этого не вынесет.
Что, интересно, подумают соседи, доведись им увидеть из окон, как за ней едет на машине какой-то новый русский? Правда, с соседями ни она, ни муж близко знакомы не были — так, кивали тем, кого знали в своем подъезде, и все. Она все же относила себя к элите — муж как-никак в КГБ, это сейчас звучит скромно, а раньше почет и уважение, но в любом случае генерал. Да и она не школьная учительница, а преподаватель Иняза, переименованного давно уже в Лингвистический университет. А дом у них был совсем не ведомственный, Бог их знает, кто они, эти соседи, — так что и мнение их не особо беспокоило.
Она быстро оглянулась, увидев, что его машина по-прежнему у ее подъезда. Что ж, по крайней мере на это у него ума хватило — чтоб не сигналить ей и подождать, пока она уйдет, а затем уехать самому. Это она оценила, тем более что выезд отсюда был все равно один, там, где она шла, — с другой стороны тупик, пешеходная дорожка, давно перегороженная бетонными плитами, чтобы не ездили тут.
Дорожка вывела на другую, перпендикулярную, пустынную и неуютную, по которой хозяевами разгуливали бездомные собаки и птеродактилево-хищные и жирные вороны, по которой вечно стлался дым от беспрестанно дымящейся помойки. Она всегда старалась пройти по ней побыстрее и сейчас ускорила шаг, чтобы выйти на проспект не через пять минут, а через четыре, чтобы пораньше увидеть троллейбусную остановку, пункт, так сказать, назначения.
Странный парень — то припирается нагло к дому, то сразу отстает, когда она говорит, что ей некогда. Зачем он приперся, хотелось бы знать? И чего ждал — что она расцветет от радости? Предложил бы хоть подвезти — она бы, естественно, отказалась, но мог бы из вежливости. Нет, правда странный — говорит воспитанно и грамотно, и лицо интеллигентное, но чувствуется в нем что-то такое…
Сапоги то и дело проскальзывали по припорошенному снегом льду, и она смотрела под ноги, не увидев, естественно, как большая черная машина проехала чуть вперед и затормозила, и вылезший из нее водитель встал у нее на дороге. Как раз там, где росли маленькие ненужные елочки, посаженные каким-то безвестным любителем природы.
— Может быть, я могу вас подвезти?
Она снова вздрогнула от неожиданности, как и в первый раз, снова разозлившись на себя за глупую реакцию — и на него.
— Нет, спасибо.
И, подняв глаза, увидела огромный букет красных роз, который он протягивал ей, и растерялась.
— Нет, нет, что вы…
«Господи, ну что ты как дура?! Взрослая женщина, сорок будет в следующем году, а ведешь себя как девочка!» Она не могла не признать, что чем-то он смущает ее, этот парень, — вроде молодой, лет тридцать, наверное, а умудряется каким-то образом ее смутить.
— Алла, так нельзя. Вы мне помогли, а деньги взять отказались. Я же не могу вас не отблагодарить. Красивые цветы для красивой женщины — что в этом плохого? Тем более Рождество сегодня — католическое, правда, но все равно праздник…
В голосе не было ни наглости, ни заигрывания — но твердость и уверенность в нем чувствовались. Стальной кулак в бархатной перчатке — так, кажется? Но то, что он сказал — про красивую женщину, — почему-то ей понравилось.
— Послушайте…
Она все еще придерживала одной рукой шляпу, и ветер рвал шарф и юбку, а он стоял и смотрел на нее, и тяжелые полы белого пальто едва шевелились. У нее чуть слезились глаза, и она еще подумала, что не очень стойкая тушь могла размазаться, лечь вокруг глаз грязными стариковскими синяками.
— Андрей, — вставил он. — Андрей.
— Послушайте, Андрей, оставьте меня в покое, — произнесла она резко, подумав о том, что такой, даже когда просит вежливо, дает понять, что отказывать ему не стоит. А ей все равно, кто он, — тем более что он не знает еще, кто ее муж. Может, сказать — разговариваете вы, любезный господин, с женой генерала ФСБ? Сразу убежит. Или, как Светка говорит — для понта покажет, что ему это безразлично, но тем не менее оперативно ретируется.
Он молчал, стоя перед ней, глядя на нее спокойно, и она смягчилась, вспомнив еще раз его слова по поводу красивой женщины — давно не слышанные, может, от мужа когда-то. Грубая лесть, понятно, но все же…
— Послушайте, Андрей. Мне ничего не надо, а к тому же я еду на работу, понимаете? Троллейбус, потом метро, кругом народ — а я с таким букетом.
— Ну так я вас подвезу, садитесь.
Она помотала головой, глядя ему в лицо, но не в глаза.
— Алла, вы меня не боитесь, надеюсь? Я же вам сказал — я не преступник, я бизнесмен. Поверьте, милиция бизнесменов трясет почище, чем все бандиты. Так что бояться меня не надо — я вас доставлю до вашей работы. Быстро, в целости и сохранности.
— А кто вам сказал, что я боюсь?
Она произнесла это гордо, едва не добавив, чья она жена, — но не добавила.
