Сам дурак, конечно, — не хера было Генке пива давать, и вискаря наливать, и сигарами угощать. Наташку успокоил кое-как, не то вся дерганая, руки трясутся, а ей уколы делать. А потом к Яну поехал. Ян Андрею многим был обязан, он ему помог свое дело открыть и кредит взять на импортную аппаратуру, иначе не было бы у него никакой своей клиники. И с сыном помог в прошлом году — мусора в ночном клубе шмон устроили, ну и приняли парня, наркоту нашли в кармане. Могли бы и влепить треху — а если бы доказали, что торговал, то и побольше. Но бабки все решают — выпустили пацана.
Так что и Ян теперь вовсю старался — но и правду не скрывал. Когда приехал к нему, вызвал обоих врачей, что к Генке ездили, а потом сказал, что больному может и похуже стать — в смысле очень хуже. А может, и получше. Лекаря все сделают, что могут, а остальное уж от раненого зависит. Конечно, мол, в стационаре лучше бы было, но…
Он даже не стал объяснять, что отпадает стационар — могут найти и попытаться еще раз, а не получится, так мусоров наведут, связи у них есть. Но с другой стороны, и хоронить Корейца из-за того, что в больницу его нельзя, тоже не хотелось. И по пути от Яна в Переделкино и мелькнула мысль отправить Генку обратно в Штаты — он сюда по американским документам прилетел, виза еще не кончилась, так что в любой момент вперед, а там уж точно поднимут.
Когда приехал, Генка не спал уже. Бледный, зеленый даже, глаза куда-то провалились — хотя вчера еще видок был такой, словно здоров полностью.
— Ты че так смотришь — хоронить меня собрался? — Кореец выдавил подобие улыбки, как всегда не слишком приятной. — Ты Наташку особо не слушай — ну х…ево сейчас, так пройдет. Через неделю оклемаюсь, ну через две — тогда и начнем.
— Да кончай, Генах, — начал он протестующе, пытаясь показать, что, напротив, все в полном порядке, что лично им чисто забота о здоровье кореша руководит. — Ну потерял сознание, чего удивляться, тебя ж тесаком чуть не насквозь пропороли. А хоронить — где тебя хоронить-то теперь? Или бабки гони — или как бомжа, в общей могиле…
Кореец ухмыльнулся, оценив шутку. Когда Вадюхе пробили место на Ваганьково, Генка тоже вдруг озаботился вопросом, где лежать, — то ли думал, что и его вслед за Ланским, то ли чувствовал чего, не поймешь. Короче, озаботился и место себе купил, от Вадюхи минут пять — семь идти. Сколько стоило, не сказал, а когда в середине января девяносто пятого заявил вдруг, что, наверное, к концу месяца уедет в Штаты на неопределенный срок, Андрей ему и напомнил про Ваганьково. Сострил что-то типа — место, мол, купил, а собрался в Штатах помирать. А Кореец ему в тон — оно мне в двадцатку встало, но если хочешь, продам.
Он, Андрей, несуеверный был — и мысль внезапная ему понравилась. Еще когда Генка ему показал место, летом где-то, — специально предложил к Ланскому съездить, а там повел прогуляться и продемонстрировал застолбленный участок, — подумал, что молодец Кореец. Сам, конечно, помирать не собирался — но все же задумался, что надо бы тоже со временем порешать вопрос, а то закопают ведь хер знает где. Не то чтобы это волновало — все равно ведь будет где, — но Вадюха здесь лежал, и ему захотелось, когда придет время, обосноваться неподалеку.
Естественно, Генка денег с него не взял — только за переоформление заплатить пришлось трешку, но это мелочи. Так что участок теперь принадлежал Семенову Андрею Юрьевичу — который не планировал им воспользоваться в ближайшее время, но которому сам факт обладания доставлял удовольствие. Правда, когда Голубя туда привез с пацанами — смотрите, мол, здесь меня закопаете, — тот перекрестился. Голубь — он в церковь ходит, молится, а ему, Андрею, все эти суеверия до одного места. Одно время тоже в церковь ездил — с Хохлом еще, тот любил это дело, — но потом подумал, что раз Вадюха к религии равнодушен, даже крест не носит, то и ему так надо.
Так что, в общем, посмеялись тогда с Генкой, третьего. А потом он, Андрей, начал Корейца напрягать слегка. Мол, полежи пока, порешаем сами, тем более что Немец рядом, про тебя вчера спрашивал в кабаке, подтянем его и без тебя с Трубой разберемся, а потом и с теми, кого он прикрывает. Ну скажем Немцу, что ты здесь, — какие проблемы, свой же, тебя вообще уважает как никого. Но Кореец покачал головой финально.
— Пустой базар, Андрюха…
Вот этого Андрей не мог понять — ведь хватило бы Немца, чтоб все решить, тем более что тот как был беспредельщик, так и остался, ему пострелять по кайфу, и не бесплатно, за кусок Славкиного дела. А он бы руководил им, чтобы не впустую стрельба была. Был, конечно, вариант, что кто-то еще может за Славку встать, но могли бы тому человеку стрелку забить, объяснить, что Славкины люди Корейца завалить пытались, так что Славка и не прав.
С Генкиным авторитетом можно было и солнцевских подтянуть, и кунцевских, и измайловских, не говоря уже о Балашихе с Люберцами. И в Подольске у него завязки были с местной братвой, сидел он с кем-то из них, когда приняли его года за три до Вадюхиной смерти и он почти год парился — и сел бы, если бы Ланский не сделал так, что дело вдруг исчезло. Он, Андрей, ничего не знал, конечно, — все были в курсе, что Корейцу помогают, и адвокат проплачен, и все путем, в худшем варианте минимальный срок светит, год-два. Но вот что можно сделать так, чтобы дело исчезло, — такого никто не ожидал. А Вадюха — он многое мог. И Кореец вышел — еще более злобный, чем был, и с куда более серьезными завязками. Часть из которых, может, и ушла за время его жизни в Штатах — но что-то ведь осталось.
Так что не мог он Корейца понять — и секретности, вынуждавшей от всех скрывать его приезд и тем более ранение, и нежелания поручить все ему, Андрею. Он так себя ощущал после кладбища, не сомневался, что порвет всех, кто на пути встанет, — и потому Корейцево упрямство бесило. И сдерживаться не было сил, и уже хотел высказать все, наконец показать Генке, кто здесь главный, собственно. Но тут Наташка вошла, постучавшись, — Корейцу укол пора было делать и снотворное принять — и весь запал сбила к черту.
Так они и закончили третьего января разговор — а сегодня было уже седьмое, и Генке получше стало, как перед Новым годом. Каждый день с ним говорить пытался — толку х…й. Подожди, не гони, все решим сами. Вот и решаем — седьмое января, уж скоро месяц будет, как Корейца ранили, а все решаем.
Зае…ало бездействие — тем более что тот настрой, который был у него на кладбище и в кабаке потом, он не ушел никуда. Как не ушли и мысли о том, что он всем должен показать, кто он есть, Андрей Юрьевич Семенов, — что не просто фраерок, который все наследство Вадюхино потерял по неумению, но авторитет, крутой и опасный — и жестокий когда надо.
Он вскочил, словно подброшенный, словно удобная мягкая кровать превратилась на мгновение в дикого необъезженного мустанга, и сбежал вниз. Перекинулся парой слов с Голубем, сидевшим на своей коронной позиции, у входной двери, навестил пацанов, сидящих в пристройке, зашел даже на кухню, где Мелкий готовил жратву. Вчера еще договорились, что Рождество надо отметить, — и он не возражал, тем более что пацаны многие в церковь ходят. Это им, конечно, не мешает, если надо, отшмалять, кого он скажет, — но, в общем, дело личное. Хотят верить — пусть верят. Хохол вон тоже верил — а оказался сукой последней, долбаной крысой.
Все тихо и мирно было в доме, как на курорте. Ну ничего, сказал себе, возвращаясь в гостиную и вопросительно глядя на застывшую у Генкиной двери Наташку, приложившую палец к губам. Ничего. Кончился отдых. Хочет Кореец или не хочет, а пора начинать — вот он сам и начнет. Ни с кем не советуясь, никому ничего не говоря.
И еще сказал себе, что если завтра получится то, что задумал, — то, что не имело отношения к проблеме с Трубой, но чего почему-то, по совершенно непонятной причине очень хотелось, — то получится и все остальное. Обязательно получится…
Господи, как же она смеялась тогда в ресторане, когда поняла, что он шутит! Не сразу, правда, какое-то время после его слов сидела застыв, не в силах пошевельнуться. Он первый рассмеялся — уже после того, как опустошил с мрачным видом бокал и тяжело опустил его на стол. И расхохотался — заразительно, легко, смеясь вовсе не над ней, не обидно. И она начала смеяться — останавливаясь и начиная снова. Тысячу лет так не хохотала — но и смешно ей так не было очень давно.
