Веки Голубы приоткрылись, затрепетали, а из груди вырвался тягучий стон. Её мозг наполовину спал, в мутном взгляде сквозь ресницы тускло блестело придавленное, одурманенное сном сознание. Присев рядом, Северга склонилась над нею. Как не дать им загубить эту светлую и чистую жизнь? Уничтожить их? Так поступила бы вчерашняя Северга. Нынешняя, с осколком иглы под сердцем, только нежно и грустно прильнула к губам девушки в прощальном поцелуе и ускользнула неслышным чёрным призраком, чтобы «провалиться сквозь землю».

Они не должны найти Калинов мост. Они не найдут его без провожатого-оборотня, а если и отыщут каким-то чудом, то охранный морок не пропустит их к проходу. Он разумен – случайного гостя просто выкинет назад на то место, где он вошёл. «Нет, без проводника им не найти даже тот лес – обиталище морока, опасения излишни, – успокоила себя Северга. – Какой оборотень согласится проводить их туда? Бред. Не найдётся такого ни в одном из миров». Раздвинув густую, свирепо-колючую стену кустов, навья нырнула в узкую каменную щель; холодная подземная сырость охватила её со всех сторон, просочилась в грудь и зябкой паутиной прилипла к лицу. Стоило Северге мысленно призвать хмарь, как тьма озарилась ласковым радужным сиянием.

Алый шёпот наполнял лес, кроваво-клюквенный туман застилал пространство между стволами, небо виднелось ярко-розовыми, как воспалённые дёсны, лоскутками сквозь листву. Пружинистая подушка мха тоже пропиталась этим красным безумием, и зубы Цветанки драли её в исступлении, однако вместо вожделенной живой крови во рту разливалась лишь сырость и землисто-травяной вкус.

…Ночью Невзора добыла кабана, и они, наевшись до отвала, завалились спать, но пробившиеся сквозь оконце рассветные лучи обожгли Цветанку, словно удар плетью. Сколько она ни тёрла глаза, ей не удавалось отделаться от красных точек, плясавших всюду, будто стая голодной мошкары. Невзора занималась починкой сетки, огораживавшей уголок маленькой Светланки: непоседливый Смолко умудрился её порвать вчера, играя с молочной сестрёнкой. Подрастая, малыш-оборотень набирал силу, и порой приходилось ограждать от него девочку, чтоб тот нечаянно не навредил ей. Нравом он обладал вспыльчивым и, сердясь, выпускал когти, но не всегда мог быстро вернуть рукам человеческий вид, а потому в такие мгновения Светланку следовало держать подальше от него, покуда он не успокоится. Впрочем, подолгу злиться он не умел, и уже совсем скоро становился прежним – весёлым и беспокойным, любопытным и игривым, как все малыши.

– Ты чего такая смурная? – ловко орудуя крючком, спросила Цветанку Невзора. – Дурной сон приснился, что ль? Говорила ж тебе: не ешь так много. На переполненный желудок спится худо.

Желудок Цветанки легко справился бы и с целой кабаньей тушей, если б мог растянуться до таких размеров. На пищеварение она никогда не жаловалась, всё дело было в этих красных «мошках», к которым добавлялся зуд в клыках и смутное беспокойство. Слушая звенящую песню этой тревожной струнки у себя внутри, Цветанка задумчиво ерошила не стриженные с весны волосы, выросшие во всклокоченную копну соломенного цвета.

– Да нет, вроде улеглось всё, – пробормотала она, заглядывая в «загон», где в обнимку дрыхли дети.

Смолко во сне непроизвольно превратился в зверя, а Светланка вцепилась пальчиками в его густую шерсть, положив на его тёплый бок голову, будто на подушку.

– Негоже им вместе спать, – шепнула Цветанка, косясь на внушительные когти Смолко. – Не ровен час, оцарапает он её…

Этот страх въелся ей в душу так, что ничем его нельзя было вытравить. Глаза Невзоры понимающе и проницательно кольнули её из-под мрачно нависших бровей, но, глянув на сладко спящего сына, чёрная волчица вздохнула и не стала его тревожить.

– Пусть уж спят, – молвила она с ласковыми морщинками в уголках век. – Хоть в тишине побыть. А коль растормошить их – всё. Прощай, покой.

Уголок для Светланки она сделала сама из деревянных брусков и натянутой между ними прочной сетки, когда в плетёной люльке подросшей девочке стало тесно и скучно. Новое место Светланке понравилось: там она могла и спать, раскинув ручки и ножки, и кататься с боку на бок, и играть, и ползать. Игрушками ей служили погремушки, сделанные из набитых сухим горохом козьих пузырей, нехитрые соломенные куколки да фигурки из желудей и сосновых шишек. Цветанка наловчилась их делать: шишка – туловище, голова – жёлудь, а вместо ног и рук – прутики, вклеенные меж чешуек смолой. Ломала Светланка этих человечков часто, да и Смолко был не прочь попробовать их на зуб, вот и приходилось воровке-оборотню постоянно пополнять запасы этих простеньких игрушек. Освоив их изготовление, Цветанка от человечков перешла к лошадкам, лесным зверям и птичкам.

Лёгкая, паутинно-тонкая дрожь сводила пальцы Цветанки, лежавшие на одном из столбиков сетчатой ограды. Опасное, скользкое ощущение. Красные мошки распухали, превращаясь в шмелей, сливаясь в кровавые сгустки и заставляя взгляд синеглазой воровки то застывать, то беспокойно бегать.

– А ну, глянь на меня прямо, – нахмурилась Невзора. – У… Иди-ка ты в лес, дорогуша. Подальше от дома. И не возвращайся, пока оно не успокоится.

– Что – оно? – Впрочем, Цветанка уже нутром чуяла: один из приступов, о которых предупреждала Радимира, был близок.

– Сама знаешь. Иди, выпусти из себя это. – И Невзора как ни в чём не бывало вернулась к починке сетки, проворно работая крючком.

Красное одиночество обступило Цветанку со всех сторон лесным молчанием. Воздух наливался клюквенным туманом, кисловатая горечь засела у корня языка, и не оставалось ничего иного, как только бежать, бежать, бежать вперёд, не оглядываясь.

Она пыталась этим безумным бегом выгнать, выжечь красное безумие из тела, но оно, похоже, засело в душе. Корни зубов горели и постукивали в такт сердцу, и успокоить их могла только тёплая кровь из свежей раны. У деревьев не было крови, но клыки царапали и драли кору, стремясь выломать, вычесать нарастающий зуд ярости с наименьшими жертвами. Уж пусть лучше пострадают бессловесные стволы, чем кто-нибудь живой, дышащий, с бьющимся сердцем…

Впрочем, деревья плохо утоляли кровавый голод: он требовал хоть муравья раздавить, ему нужна была чужая боль, чтобы уняться. Хотя бы хруст косточек маленькой пташки на зубах, хотя бы жизнь червяка, а лучше всего – кого-то покрупнее: в большом теле больше боли.

А может, холодная вода собьёт этот жар?… В бреду алого тумана Цветанка-оборотень с разбегу прыгнула в лесной ручей, тёрлась боками о жёсткое каменистое дно, глотала освежающую прохладу, но на её кипящее нутро это не действовало. Ярость бурлила и клокотала в ней, норовя хлынуть горлом или вырваться через разрушительное бешенство.

Выскочив на берег, она встряхнулась, и мокрая шерсть вздыбилась ежовыми иглами на загривке, повисла тающими сосульками на животе. Время растворилось, распластанное, освежёванное, нарезанное на куски-часы, которые не лезли в горло. День? Вечер? В алой дымке всё спуталось. И вдруг волна нежного, дразнящего, вкусного запаха тёплой девичьей ладошкой пощекотала трепещущие ноздри Цветанки, вырвав её на мгновение из гибельного болота кровавой жажды. Застыв, она просто наслаждалась, захлёстнутая светлым изумлением: девушка? Здесь, в этой глуши? Сюда не забредали даже самые отчаянные и отважные собиратели грибов и ягод, вооружённые крепкими дубинками… А вот поди ж ты – забрело веснушчатое чудо, с чистыми, как подснежники на могиле Нежаны, глазами.