Старик задохся. Сделав передышку, он снова зашипел, сердито жестикулируя:

— Я не такой глупый, как ты думаешь, Вылка. Уйди с твоим белым и не говори мне новой лжи.

Старик отвернулся от Вылки. Но Илья был настойчив. Он усмехнулся и резко сказал:

— Ты старый и глупый. Глаза твои не видят хорошего. Уши твои не могут отличить правду от лжи. Ум твой остается во тьме, когда вокруг него все светло.

Маньца обиженно надулся. Но Илья, не смущаясь, продолжал:

— Когда ты не знаешь, ты должен молчать и слушать. Говорить будут те, кто знает. Созови свой совет. Михайло расскажет ему, зачем пришли на твою землю белые.

Маньца долго не соглашался. Наконец уступил и велел созвать в свой дом членов совета.

Тем временем Илья пояснил старику, кто такой Михайло:

— Одной мы с ним веры. Как ты можешь это понимать, коли не знаешь ты нашей веры? Вера у нас особенная. Для всех людей, если они не сволочи, — подходящая. И всяк человек — самоедин ли, русак ли — в этой вере все едино как брат быть может. Вера эта не самоедская, не русакская. А всеобщая. Прозывается она — большевицкий интернационал всех пролетариатов. Как я есть тундровый самоедин, и я не многооленный кулак, а пустой пастух, то я и есть пролетариат. Коли я промышленник с общей артели и нет у меня своего имущества, кроме артельного, нет карбаза, нет сетей, я опять же есть пролетариат. Коли он русак, а тоже промышленник или моторист артельного катера, или, например, матрос, опять он есть пролетариат. А всякий пролетариат принадлежит к общей вере — большевицкому интернационалу. Она для всех пролетариатов одна есть. Понял, Маньца?

Старик помотал головой:

— Нет, не понял, друг. Нет у нас такой веры, чтобы и самоедин и белый к ней принадлежали… Не может быть.

— Ну, ладно, погоди, вот Михаилу попросим, он совету расскажет, зачем чужаки пришли сюда, заодно и про большевицкую веру скажет.

Через час Михайло приступил к лекции. Члены совета слушали недоверчиво. Перебрасывались ироническими взглядами. Маньца слушал, хмуро потупившись. Князев же быстро вошел в роль и, разбирая по косточкам своих иноземных спутников, развил такую агитацию, что знай о ней Хансен, он наверное не погладил бы по головке своих проводников.

— …Так говорю, толкает она их. То есть жадность. И мало у них при той жадности соображения по части организованности. Вот, значит, ежели, как я сказал, перли они не щадя живота сюды за этим самым углем и мелкоскопным стеклом, то как бы, ежели по большевистскому способу, мы в таком разе действовать стали? Организованно, тоись, скопом. А по причине наличия в этой экспедиции этих самых иностранцев, как они есть буржуазный элемент, в делах их полная разбивка. Главное, нет совместного плана. Вона возьмем хотя бы тот же мелкоскопный камень. Ну, нашел я его. Ну, скажем, даже хочу продать свою заявку. Так нет того, чтобы совместно в организованности повести дело. Каждый лезет вразнобой. И притом такая история. Земля — то эта самая чья? Советская. Советская — значит, пролетарская. То же, что большевицкая. А коли она большевицкая, которые права на нее эти буржуазные элементы имеют? Ни которых. Вот и выходит, что они на чужой — то кусочек жаднющие глотки и разевают. Этак вот у них всегда…

Этот политический доклад стали поодиночке прерывать члены совета. Задавали вопросы. Переспрашивали. Требовали пояснений. Сами того не замечая, перешли к обсуждению слышанного. Начался бурный спор. Маньца отчаянно замахал руками:

— Вылка! Ты собака. Я тебя просил нам хорошее говорить? Просил. А просил я тебя говорить такое, чтобы драка была? Не просил. Собака ты. Какой я теперь совет держать могу? Ты мне скажи, как мы теперь думать станем, коли каждый свое говорит?

Старик схватился за голову и с причитаниями закачался из стороны в сторону:

— Как думать станем? Что решать станем? Как с пришельцами быть? Как с ними говорить?

Вылка пошептался с Михайлой. Тряхнул Маньцу за плечо:

— Брось кричать, старик. Вот тебе наш совет. Белые хотят видеть, как вы живете. Позволь им войти в ваши дома и посмотреть. Белые хотят щупать ваши головы, смотреть ваше тело. Позволь им пощупать головы твоих охотников и посмотреть их тело. С этого ничего худого не будет. Они хотят слушать ваши сказки. Пускай твои братья расскажут им сказки. Ничего не случится. Они хотят слышать рассказ самого старого из твоего народа о том, как пришли сюда твои отцы. Пускай он расскажет. От этого тоже ничего плохого не будет. Только вот ежели они захотят взять отсюда куски вашего угля — не давайте. Из этого хорошего не будет. Только плохое. Я так думаю. А как ты думаешь, Михайло?

Князев согласно кивнул головой:

— Гоните их, братцы, в шею. Самоглавнейшее для них — это уголь и мелкоскопное стекло. Так я понимаю. А с этим гнать их надо по шеям.

Михайло сделал выразительный жест, оказавшийся понятным всем слушателям. Молодые охотники подпрыгнули от удовольствия. Их остановил Маньца:

— Подождите, друзья. Вылка сказал, что он и его брат по вере наши друзья. Я не хочу, чтобы уста моего брата лгали. Пускай будет так — пусть они станут нашими друзьями.

Вылка радостно вскочил. Но Маньца, хитро оглядев его, вкрадчиво прогнусил:

— Только пускай Великий скажет нам, правильно ли я решил. Я стар. Мой ум устал. Он бродит теперь в потемках. — Пусть слова Великого рассеют потемки. А как решит совет — пускать в становище или не пускать?

Старик вопросительно оглядел членов совета.

— Пускай скажет Великий. Хитрые белые люди. Мы их не знаем, — раздались голоса.

Маньца встал и церемонно простился с Ильей и Князевым. Притти за ответом им было назначено на следующий день.

— Нет, господа, я не могу на это согласиться, — взволнованно говорил Хансен. — Раз уже я принял условия совета и обещал ему, что мы не будем переходить границы долинки, где стоит дом Великого — я должен сдержать свое слово. Повторяю: я не могу никому разрешить проникнуть к Великому.

— Вот глупости! — задорно воскликнул Шнейдер, молодой немецкий офицер из команды дирижабля. — Сразу видно в вас штатского, доктор. По — нашему, по — военному, дело обстояло бы гораздо проще: взвод. Один залп в воздух. Несколько пинков прикладами. Раз, два. Все в порядке.

Йельсон поддержал Шнейдера:

— Откровенно сказавши, я не очень представляю себе, из — за чего мы так церемонимся. Коль скоро этот Великий существует не только в фантазии туземцев и коль скоро он, как удалось выяснить, действительно является белым — ваша обязанность добраться до него. Быть может это какой — нибудь опасный человек…

— Ну, мой друг, какой же человек, сидящий на Земле Недоступности, может быть опасен, кто бы он ни был? — со смехом заметил Хансен. — И кроме того, ведь эта земля давно объявлена советской. Поэтому и распоряжаться на ней может только власть Советов.

— Вот это мне нравится, — земля была объявлена собственностью государства, никогда ее не открывавшего и не пославшего на нее ни одного своего подданного, — рассмеялся Билькинс.

— Однако, это именно так. Об этом гласит декрет большевиков, объявленный ими еще в 1917 году. Ведь мы находимся в так называемом советском секторе.

Шнейдер молодо и задорно рассмеялся:

— Право, доктор, если бы я не чувствовал к вам такого уважения, я просто рассказал бы по этому случаю один занятный анекдотик. Но почтение к вам заставляет меня ограничиться замечаниями о том, что, по — моему, просто — напросто смешно самим ставить перед собой препятствия в виде явных фикций. Ведь не станете же вы меня уверять в том, что большевистское законодательство может быть признано разумным и обоснованным даже самым захудалым европейским юристом. Мало придумать и объявить какой — нибудь декрет, — с важностью на безусом лице объявил Шнейдер, — нужно же в конце концов иметь на это хоть какое — нибудь право. А о каком праве могут говорить большевики? Смешно! Я совершенно убежден, что большевики даже не рискнут осуществить своих посягательств на эту землю, коль скоро здесь уже подняты флаги таких держав, как мое славное отечество, — Шнейдер вытянулся и сдвинул пятки, его рука потянулась было даже отдать честь, — и как могущественное звездное знамя вашей страны, — он сделал жест в сторону американцев.