– Неподалеку от Елисейских Полей есть недурной отель, мадам. Ночной портье – мой родственник.

– Там не очень дорого? – резко спросила Евгения Петровна.

В ответ водитель неопределенно пожал плечами. Его пассажиры были не слишком хорошо одеты, старуха – так и вовсе как крестьянка, и денег у них, по всей видимости, негусто. Однако она хорошо говорила по-французски. И девочка, наверно, тоже. Она плакала всю дорогу, плакала и кашляла. Будем надеяться, у нее не чахотка...

– Не очень.

– Хорошо. Везите нас туда, – властно приказала Евгения Петровна.

«Сразу видно – дама старого закала», – подумал водитель.

Отель, стоявший на улице Марбеф, в самом деле был невелик, но выглядел прилично, и в вестибюле было чисто. Комнат было всего десяток, но портье заверил, что два свободных номера найдутся. Евгению Петровну неприятно поразило, что ванной комнаты в номере не было – приходилось пользоваться общим туалетом на первом этаже, но даже и это в конечном счете не имело значения. Были кровати, было свежее постельное белье. Она раздела Зою, спрятала сумку под матрас. Федор внес в номер остальные вещи. Он согласился взять Саву к себе. Уложив Зою, графиня спустилась к портье и попросила послать за доктором.

– Вам нездоровится, мадам? – спросил он: Евгения Петровна была очень бледна и едва держалась на ногах.

– Больна моя внучка. – Она не стала говорить, чем именно, но доктор, появившийся часа через два, подтвердил диагноз: корь.

– И в тяжелой форме, мадам. Где, по-вашему, она могла заразиться?

Ответ «во дворце императора всероссийского, от его дочерей» прозвучал бы нелепо, и потому графиня ответила так:

– Мы приехали издалека и долго были в дороге. – Взглянув в ее печальные и мудрые глаза, доктор понял, что эти женщины прошли через многие испытания, но он и представить себе не мог, что пришлось им вынести за последние три недели, как мало осталось им от их былой жизни и как страшит их грядущее. – Мы из России, – продолжала она. – В Париж добирались через Финляндию, Швецию и Данию...

Доктор с изумлением посмотрел на нее и вдруг понял, кто перед ним. В последнее время в Париж по такому же маршруту уже попадали люди из России, бежавшие от революции. Ясно было, что с каждым месяцем их будет все больше – тех, кто сумеет вырваться. Уцелевшая русская знать хлынет за границу, и ее бо#льшая часть осядет в Париже.

– Мне очень жаль, мадам...

– И мне тоже. – Графиня печально улыбнулась. – Значит, воспаления легких нет?

– Пока нет.

– Кузина, от которой она заразилась, заболела пневмонией.

– Посмотрим. Я сделаю все, что будет в моих силах, и завтра утром навещу ее.

Однако к утру состояние Зои ухудшилось: она вся горела и то бредила, то впадала в полное беспамятство. Доктор прописал ей какое-то лекарство, добавив, что на него вся надежда. Когда еще через сутки портье сообщил Евгении Петровне, что Америка объявила войну Германии, эта новость оставила ее совершенно равнодушной. Какое ей было дело до войны и какое все это имело значение по сравнению с тем, что происходило рядом?

...Евгения Петровна сидела в номере, послав Федора за лекарством и фруктами. Федор проявлял чудеса изворотливости, добывая в Париже, где еду и все прочее отпускали по карточкам, то, чего требовала от него графиня. Он был очень рад тому, что повстречал водителя такси, говорившего по-русски: как и Юсуповы, тот совсем недавно попал в Париж. Он был князем и петербуржцем и дружил с Константином – все это Евгения Петровна не дала рассказать Федору: ей некогда было его слушать, здоровье Зои все еще очень тревожило ее.

Прошло еще несколько дней, прежде чем Зоя очнулась, обвела взглядом незнакомую убогую комнатку, посмотрела на бабушку и только тогда вспомнила, что они в Париже.

– Сколько же времени я больна? – спросила она, пытаясь приподняться в постели. Она испытывала страшную слабость: разве что кашель не терзал ее, как прежде.

– Со дня нашего приезда, дитя мое, почти целую неделю. Ты заставила нас с Федором поволноваться. Он обегал весь город, ища для тебя фруктов. Здесь – как в России: почти ничего нет.

Зоя кивнула, словно в ответ своим мыслям, и, глядя в окно, произнесла:

– Теперь я знаю, каково было Маше... Наверно, еще хуже, чем мне... Поправилась ли она?..

– Не надо об этом думать, – с мягким упреком сказала бабушка. – Конечно, поправилась: ведь прошло уже две недели, как мы покинули Россию.

– Да? – вздохнула Зоя. – А кажется – целая вечность...

Так казалось и Евгении Петровне, которая почти не спала с того дня, как они бежали из Царского Села, – она лишь изредка дремала на стуле, чтобы не беспокоить горевшую в лихорадке Зою и оказаться рядом, если внучка попросит чего-нибудь. Теперь она наконец могла дать себе роздых и лечь в ногах единственной в номере кровати.

– Завтра ты сможешь уже встать... А пока надо побольше есть, спать, набираться сил. – Она потрепала Зою по руке, а та слабо улыбнулась в ответ:

– Спасибо, бабушка. – И со слезами на глазах девушка прижалась щекой к этой когда-то изящной, а теперь изуродованной подагрическими шишками руке, сейчас же напомнившей ей детство.

– За что, глупенькая? За что ты меня благодаришь?

– За то, что привезли меня сюда, за ваше мужество, за то, что спасли нас. – Только в этот миг Зоя осознала, каких сверхъестественных усилий все это потребовало от Евгении Петровны. Ее мать, к примеру, не смогла бы сделать ничего подобного: вывозить, лечить, спасать пришлось бы ее самое.

– И здесь люди живут, Зоя. Вот увидишь, жизнь наладится, и тогда можно будет без душевной муки оглянуться на прошлое...

– Не могу в это поверить... Не могу представить себе время, когда воспоминания не будут так ранить.

– Время очень милосердно, друг мой, оно пожалеет и нас, обещаю тебе. Все будет хорошо.

Однако совсем не так, как было в России. Зоя отгоняла эти мысли, но, когда Евгения Петровна уснула, она слезла с кровати и достала из своего саквояжа фотографию, сделанную в Ливадии прошлым летом. На снимке она, Мария, Анастасия, Ольга и Татьяна дурачились на пляже, а Николай подстерег этот миг и запечатлел его. Как это было глупо – и как прекрасно!.. И великие княжны, застывшие в нелепых и смешных позах, казались такими красивыми, такими милыми!.. С ними она росла, их она любила – Татьяну, Анастасию, Ольгу. И, конечно, Машу...

Оправлялась после болезни Зоя медленно, но все же, когда в Париж пришел прекрасный апрель, ожила. Она заметно изменилась: стала серьезней и как-то взрослей, но иногда – и все чаще – ее зеленые глаза смеялись, как прежде, радуя Евгению Петровну.

Отель на улице Марбеф явно был им не по карману, надо было подыскивать квартиру. Они уже истратили бо#льшую часть полученных от царя денег, и к середине мая стало ясно, что придется продавать драгоценности, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

И вот в один прекрасный день, оставив Зою и Федора в отеле, Евгения Петровна с извлеченным из-за подкладки рубиновым ожерельем отправилась в ювелирный магазин на улицу Камбон. Кроме ожерелья, она несла пару сережек, пропутешествовавших через четыре границы под пуговицами на жакете.

Она вызвала такси, и автомобиль уже ждал ее у подъезда отеля. Усевшись, бабушка назвала адрес шоферу, но тот неожиданно повернулся и посмотрел на нее. Это был высокий, представительный мужчина с седой головой и белоснежными, тщательно подстриженными усами.

– Быть этого не может!.. Графиня, вы ли это? – воскликнул он по-русски.

Евгения Петровна пригляделась повнимательней, сердце ее забилось: за рулем парижского такси сидел князь Владимир Марковский, один из близких приятелей Константина, известный в Петрограде тем, что его старший сын сватался к великой княжне Татьяне и получил решительный отказ. Татьяна считала его слишком легкомысленным и беспутным. Впрочем, он, как и его отец, пользовался в высшем свете большим успехом.