Они проезжают мимо, и как раз в тот момент, когда нам кажется, что они скроются из виду, они останавливаются.

От кортежа по направлению к нам идет человек.

— Клинтон, — говорит он. — Ужинает в «Шез-Панисс».

Мы мчимся.

И оказываемся на месте в числе первых. Я горю восторгом. (Не забывайте: дело происходит году в 93-94-м.) Объясняю Тофу, как это потрясающе, что здесь президент, и не просто какой-нибудь президент — хотя, пожалуй, на самом деле это не так уж важно, — а президент, который… блядь, в общем, у нас от этого человека слегка едет крыша. Он говорит именно так, как должен говорить президент — не то чтобы наставительно, просто он умеет говорить фразами, сложными предложениями, у которых есть начало, конец и придаточные — а его запятые можно буквально услышать! Он знает ответы на разные вопросы. Он умеет пользоваться аббревиатурами и помнит имена иностранных лидеров и членов парламентов. Это греет душу, благодаря ему наша страна выглядит умнее, а это очень важно, и мы так долго были этого лишены. О, сколько раз мы с Тофом валялись на кровати, мои ноги возлежали у него на спине, и слушали, как Клинтон говорит, как он раскладывает все по полочкам — черт, ну как это ему удается? Тоф, говорил я, смотри: это действительно умный человек, а может быть, даже гений. Этот человек по-прежнему читает книги, он эрудированный, обаятельный и кажется очень настоящим, и он, конечно же, настоящий, по крайней мере гораздо настоящее нескольких предыдущих, которые были слишком старыми для нас, а мы никогда толком не знали таких старых людей, что они совершенно невменяемы, — и хотя мы надеемся, что он настоящий, хотя, сказать по правде, настоящий он не вполне, но все же более настоящий, да и достаточно умен, чтобы казаться настоящим, как ни верти, он на коне… И вот теперь он сидит здесь, в двух шагах от нас, и приобщается к новейшим экстравагантным откровениям Калифорнийской Кухни!

Мы решаем дождаться его выхода. Я мчусь к автомату позвонить Кирстен. Она была уже в постели, но говорит, что придет. Тоф мчится в магазин за едой — «фиг-ньютонами», рутбиром^[139] и карамелью.

— И никаких комиксов, — говорю я.

— Ладно, — говорит он.

— Я серьезно. Я засекаю время. Это все-таки президент, мой мальчик.

— Ладно, ладно, — говорит он.

Пока его нет, люди продолжают подтягиваться. Возникает общее движение, всенародный порыв, точь-в-точь как представлял себе это Фрэнк Капра^[140]:

— Чарли, почему все галдят?

— Люди говорят, в этом доме президент!

— Президент? Ничего себе…

Когда Тоф возвращается, с каждой стороны ресторанной двери собралось уже человек по двадцать. На другой стороне улицы неподвижно стоят машины и фургончики неторопливого каравана; все дверцы открыты. Агенты ходят, зыркают и шепчутся, — показывают всем, что они настоящие агенты, мечтая, чтобы их в этот момент видели их друзья.

Приходит Кирстен; она в пижаме. Прошло уже минут двадцать, и у дверей собралось уже около пятидесяти человек; некоторые стоят на той стороне улицы, около лимузинов.

Мы в первом ряду, справа от двери, максимум в двадцати шагах. Перекусываем, а Тоф отпивает рутбир и ставит его на землю, крепко прижав ногами. Он бережет то, что любит.

Проходит еще полчаса, и собирается еще сотня человек. За нами уже стоят рядов десять, а на той стороне Шэттак-авеню собралась толпа. Мы не можем понять, почему люди стоят на другой стороне улицы, в сотне футов, хотя могли быть здесь, рядом с нами.

— Мудаки, — объясняю я Тофу и через плечо показываю пальцем на тех, кто встал так далеко. Я считаю, что мальчику полезно знать, как выглядят мудаки.

Чтобы скоротать время, мы качаемся с пятки на носок. Пихаем друг друга. Играем в ту игру, где нельзя смотреть на что-то, а если взглянул, то получаешь кулаком по руке. Мы прекращаем, лишь когда кто-то из Секретной службы пристально смотрит на нас. Это потому, что мы выглядим подозрительно? Или просто вызываем презрение?

Теперь — в любую минуту.

И тут мне приходит в голову мысль. Сколько у Клинтона будет времени, чтобы пройти через толпу? Надо думать, очень мало. Тогда как же он выберет, где именно проходить? У него ведь не будет времени, чтобы пожать руки не то что всем собравшимся, а даже небольшой их части, как бы он этого ни хотел. Ему придется выбирать, какой сегмент заслуживает этого больше остальных и выглядит самым представительным.

Я хочу, чтобы Тоф снял свою бейсболку. Он всегда носит эту чертову бейсболку с буквами «Кал.» и запахом мочи. Он носит ее на переменах в школе и не снимает до того момента, когда ложится в постель. Пытается сделать так, чтобы его волосы не кудрявились — а они уже становятся жестче — и бейсболка их действительно выпрямляет, но сейчас она сводит наши шансы к нулю. Из-за нее мы выглядим нереспектабельно. Мы похожи на уличного хулигана и… его наркодилера.

— Сними.

— Нет.

— Снимай.

— Нет.

Господи боже мой, дверь открывается. Выходит несколько непонятных людей, а за ними — он, огромный, седой. Какой же он здоровенный. У него такое красное лицо! Что произошло с его лицом, что оно так покраснело? Я спрашиваю Тофа, не знает ли он, почему у Клинтона такое красное лицо. Тоф думает секунду, но тоже не может понять.

Разумеется, тут и вспышки объективов, и крики — в основном кричат что-то вроде: «Мы любим тебя, Билл», ведь сейчас его действительно все любят, ведь он здесь, у Залива, и он свой человек, когда он говорит, мы ему верим, у него такая потрясающая дикция, он знает, что мы его любим, он приехал к нам насладиться солнцем и оказался именно в Беркли, в «Шез-Панисс», в нашем городе, в нашем ресторане, и вот он здесь, чтобы его любили, принимали, благодарили и доставали. Мы вместе с президентом оказались в Беркли, и благодаря этому Тоф, Кирстен и я угодили в раскаленное ядро земного шара и центр всей человеческой истории.

Но Тофу ничего не видно, потому что прямо перед нами вдруг воздвиглась какая-то уродливая скотина. Просто невероятно. Мне хочется отпихнуть этого мужика, отшвырнуть его в сторону. Неужели мы так долго ждали, были наготове и проявили такую преданность лишь для того, чтобы какой-то толстозадый гад украл у нас возможность аудиенции с Биллом?

Этого нельзя так спустить. Если понадобится, я его отшвырну. Только вот пойдет ли президент в нашу сторону? Поймет ли он, что мы — избранные? Конечно, поймет. Если кто-то и понимает такое — только он.

Билл какое-то время машет толпе, а потом идет… к нам. Да, да! Конечно! Он идет сюда! Он идет сюда! Господи, ну какой же он мордатый! И почему такое красное лицо? Почему оно такое чудовищно красное? Тофа зажали, он уперся головой в спину толстозадой скотины, и я хватаю Тофа, поднимаю его на руки, бейсболка сваливается с него, а Клинтон шествует слева от нас, с того края, где начинается наш фланг, прямо к нам, в середину. К нему тянутся руки, хотят его потрогать, и он тоже тянет руки к этой живой актинии, и когда он протягивает руку к нам, я молниеносным движением хватаю руку Тофа и вытягиваю ее вперед, к президенту, потому что совсем близко он не подойдет, шансов на это немного, и именно в тот момент, когда я вытягиваю маленькую мягкую ладошку Тофа вперед, здесь же оказывается толстая красная ладонь Билла — расчет был идеальным! — и тогда президент хватает и стискивает ручку моего брата, а я чувствую, как по мне проходит разряд, потому что у нас все получилось, мы разрушили мир и построили его заново именно в этот момент, когда мы сделали все именно так, как надо.

Тоф дотронулся до его руки! Ох, ну почему это не сфотографировали. Ведь тогда через десятки лет, когда Тоф сам будет баллотироваться в президенты, существовала бы фотография, где они с Клинтоном друг друга коснулись, — так палец бога лениво потянулся навстречу Адаму, так сам Клинтон на фотографии пожимает руку Кеннеди.

И кого же поблагодарит Тоф в своей инаугурационной речи? Конечно же, все мы знаем, кого он поблагодарит. Он поблагодарит меня. Он будет стоять в синем костюме, такой высокий и располневший, и наконец-то на нем не будет этой дурацкой бейсболки, от которой пахнет мочой, и он скажет: «Никогда не забуду, как мой брат, который так много сделал и так долго страдал, приподнял меня над головами столпившихся людей, и я встретил свою судьбу». Слово «судьбу» он произнесет шепотом.