Нет.

Довольно смешно.

Как же вы ее называли?

«Кантри Гей».

{— —}

«Кантри Гей». Поняли, в чем юмор? «Кантри Гей».

Не очень-то терпимый город.

Вы неправы. Он был внутренне однородным, но не нетерпимым. Конечно, в основном белым, но расизм, по крайней мере в своих внешних проявлениях, считался дурным тоном, и вообще-то у нас не воспитывали предрассудки, просто не было самой идеи предрассудков. Был определенный уровень обеспеченности и не было особых социальных проблем — никто и не слыхал ни о какой преступности, если не считать наших с друзьями хулиганских выходок, и у нас в городе не было принято смотреть на такие штуки как на забаву: пускай матчи по рестлингу устраивают другие люди в других местах. Единственный раз, когда я столкнулся с настоящим фанатизмом, был в начальной школе, когда один парень, тощий, в очках, на вид ботаник, переехал на нашу улицу в угловой дом и вывесил у себя в окне какой-то из этих флагов, кажется южный флаг…

Флаг Конфедерации.

Точно. Так вот, этот парень, он был ровесником моего брата, на три года старше меня, переехал, когда мне было девять лет, и почти моментально поставил все вверх тормашками. Сначала в автобусе мой брат Билл заметил, как он нарисовал на заднем сиденье свастику. Вообще-то никто из нас ничего подобного раньше не видел, поэтому этот случай на какое-то время стал просто сенсацией. Настоящий живой расист! А потом этот парень устроил что-то вроде неформального клуба и совратил — извините, выбрал дурацкое слово — кучку ребят из нашего района, которые стали рисовать у себя в дневниках свастики и говорить одно слово, которое в таких случаях обычно и говорится.

Какое слово?

Может, я его неправильно услышал. Кажется, «пархатый». Так, да?

Да.

А как правильно — «пархатый» или «порхатый»?

Думаю, «пар…»

Забавно. А я бы написал через «о». Короче говоря, вдруг обнаружилось, что дети говорят это слово. И наш анклав цивилизации моментально развалился, произошла явная деградация, стоило появиться такому вот миссионеру фанатизма… В общем, один парень, которого звали Тодд Голуб, который до этого был просто приятелем остальных парней из нашего района, вдруг стал евреем! И тут же оказался не таким, как все. Я, естественно, сам не очень хорошо все это знаю. Эти ребята были постарше, сверстники моего брата Билла, так что какие-то обрывки я слышал от него, ведь даже тогда нас оберегали от информации, наши родители вообще не хотели, чтобы мы знали об этом хоть что-нибудь. «Плохие дети», — говорила мать, и этим все ограничивалось. Мы совершенно ничего не знали. Мы не знали никаких богохульных слов, не знали ничего про секс и так далее. Мне было двенадцать лет, когда я понял, что слово «шары» относится не к заднице, а к мошонке. Не смейтесь. Такие темы меня пугали. Тогда я знал о своей анатомии только то, что полагается католику, то есть не знал ничего вообще…

Но я отвлекся. Билл пытался по-прежнему считать этих ребят в каком-то смысле своими друзьями, он считал, что все эти затеи со свастиками — явление временное, болезнь роста. А я, отталкиваясь от того, что мне было известно, бурно фантазировал насчет того, что творится у этого парня в доме. Всякий раз, когда мы проезжали мимо, я вытягивал шею, чтобы увидеть огромный флаг Конфедерации. Его действительно было легко рассмотреть: он целиком закрывал окно в его комнате, был подвешен так, что провисал посередине. Я не знал, что думать, не представлял себе, насколько далеко это зашло, поэтому, когда мы проезжали, я все думал, что он и его отец будут стоять перед домом и жечь кресты или что люди в капюшонах будут перекидывать петли через ветки деревьев. Я серьезно так думал. Нам просто не на что было опереться. Этот парень был для меня таким же инопланетным существом, что и дети, живущие в многоквартирных домах. У меня не было способа обработки информации. Наш городок во многом был консервативным, внутренне однородным во всех смыслах — в смысле цвета кожи, марок машин, травы на газонах, но поверх всего этого был наброшен какой-то непроницаемый покров, поэтому я… повторю еще раз: по-моему, так же было и с остальными детьми… я был бы готов поверить во все, если бы то, что я считал правдой, оказалось неправдой.

А чернокожие ребята у вас были?

Мало. Кажется, четверо, иногда — пятеро. Когда мы были помладше, в начальных классах, у нас был Джонатан Хатчинсон. Он жил на Олд-Элм-роуд — это такая оживленная улица, которая вела с востока на запад и служила границей между Лэйк-Форестом и Хайленд-Парком, недалеко от нашего дома. Он был хороший. Немного нескладный, но довольно славный. Потом он переехал, и какое-то время черных ребят вообще не было. А потом появился Мистер Т^[111].

Мистер Т?

Да-да, это было, о господи, кажется, уже в средней школе или даже в старших классах, и «Команду А» тогда уже показывали год или два, так что когда мы об этом узнали, то, боже мой, ни о чем другом мы уже не могли разговаривать. Город еще не опомнился после того, как у нас снимали «Заурядных людей» — во всех «Макдоналдсах» висели фотографии Роберта Редфорда^[112], — но у нас никогда не жил никто такого уровня, как Мистер Т. Понимаете, тогда он все еще был крупной знаменитостью; я не помню, чем он конкретно в то время занимался, может, у него был простой между съемками; и ему, наверное, было очень тяжело, — но все-таки он по-прежнему был очень знаменит. Он поселился в огромном имении на Грин-Бэй-роуд, там было акров десять, не меньше, ворота и кирпичная стена вдоль дороги. Оно было совсем рядом с городом, в нескольких домах от нашей церкви, святой Марии.

А как город отреагировал на его приезд?

Мы просто с ума посходили. Наш мир взорвался. Мы обалдели от счастья. Я говорю о детях. Понимаете, «Команда А» была у нас любимым сериалом, мы устраивали вечеринки по мотивам «Команды А», бегали по столовой седьмого класса, распевая главную тему — Та-ра-та-ТА! Tpa-та-та… та-та-та-та-та! — и поливали столы девочек воображаемым огнем. А наши родители — это я сейчас уже понимаю, задним числом, — были гораздо сдержаннее в своих восторгах. Вообще-то те, у кого водились деньги, не хотели, чтобы кто-то подумал, будто их восхищает чужая известность, тем более дурная известность, а я убежден, что известность Т они считали именно дурной. Не возражаете, если я будут называть его просто «Т»?

Нет, конечно.

В конце концов, этого парня открыли, когда он работал вышибалой. И разумеется, лучше не стало, когда стал спиливать все деревья.

Похоже, я что-то такое припоминаю.

Эта новость разлетелась повсюду. Разразился настоящий скандал. Вот представьте себе: чопорный белый городок — и тут появляется чернокожий верзила с золотыми цепями и ирокезом, берет бензопилу и вырубает в своем имении буквально все, кроме, кажется, двух деревьев — а ведь их было что-то около двухсот, — и все это средь бела дня, собственными руками, бензопилой. Что-то невероятное. Вот наглость-то! Он говорил, что у него аллергия, но такое объяснение не прокатило. Просто у нас в городе все жутко гордились деревьями. И не без оснований: многие из этих чертовых деревьев были действительно очень красивыми. Везде были вывески: «Город деревьев, США». Нам эти вывески нравились. И вот он вырубает все эти деревья, и никто толком не понимает, как на это реагировать, — им бы, может, и хотелось выбранить его, и некоторые действительно бранили, но подавляющее большинство боялось показаться расистами, завистниками или чем-то вроде: у нас в городе все вставали и устраивали бурную овацию, когда черный дворник на конкурсе талантов пел «Глубокую реку»^[113] — так что в результате все просто расслабились и стали ждать, что будет. Отец всегда считал, что вся история просто высосана из пальца, он любил читать об этих дебатах и похихикивал. «Просто фантастика», — говорил он всякий раз, когда городок приходил в волнение из-за чикагских газет. Он никогда не отождествлял себя с Лэйк-Форестом, у него в этом городе не было друзей, и машину он водил не ту, что положено…