Была слякоть и весна.

Утро случилось сумрачное, и я долго просыпался, проснулся, поставил «Таркус» – сенсационный альбом «Эмерсона, Лэйка и Палмера», фантастическое трио пианиста Эмерсона, записавшего позднее в рок-манере «Картинки с выставки» Мусоргского, очень корректную и сильную пластинку…

Долго трясся в холодном трамвае, опаздывая на репетицию. Возле торгового центра, в его пристройке, где располагался подростковый клуб, стояли Никита, Николай и Витя. Увидел их издалека и почуял неладное – о чем-то они, похоже, спорили, а Николай отворачивался, делал шаг в сторону, возвращался, отходил снова.

Никита увидел меня и побежал навстречу.

– Привет, Никита.

– Ага, вот и мы! Привет. – Он возбужден, без шапки, куртка расстегнута. – Все у тебя в порядке? Все? – спрашивает он, а я вздрагиваю: «Что-то не так? Где? Что? Что там еще?» Нервы я уже подыздергал бесконечным восхождением по отвесному склону за последнее трехлетие.

– Что там еще? – спрашиваю Никиту, и мы подходим к Николаю и Виктору.

– Сказал ему? – спрашивает Витя у Никиты.

– Сам скажи! – нервно вскрикивает Никита.

– Он умрет, – говорит Витя.

– На фиг, на фиг, на фиг все! – говорит Николай и делает шаг в сторону.

– Что за черт! Говорите же!

Никита и Витя переглядываются, Николай вздыхает и проговаривается:

– Ничего, не умрешь. Сгорело все. Ночью пожар был. Все и сгорело. Тушили пожарники. Сгорело сто клюшек, двести шайб и еще шлемы.

– Какие клюшки? Что сгорело? Говорите, сволочи!

– Все сгорело. Вся аппаратура.

Мы стоим возле урны. Из урны торчит бумажный мусор, на урне белеют засохшие плевки. Я сажусь на урну и улыбаюсь:

– Все врете. Убью.

– Не врем, – говорит Витя.

– Нечего опаздывать. Сходи посмотри.

Я сходил. Да, клюшки сгорели. Жалко. Такие новенькие были клюшки, шайбы и шлемы для клубных подростков. Как теперь клуб охватит подростков спортивным воспитанием? Ничего, жизнь воспитает. Воспитала же она меня и моих мужиков.

Я стою в дверях и смотрю. Врут, сволочи, не все сгорело. Обуглившиеся остовы колонок, словно печные трубы военных пепелищ, и еще железа целая груда. Врут, врут, врут, сволочи!

Сволочи шаркают по лестнице и молча останавливаются возле. Я плачу и не смотрю на них. Я смеюсь и не смотрю на них, и выговариваюсь матом. Витя ковыряется в почерневшем металле, пачкается сажей, молчит, вздыхает:

– Чемодан-то, мужики, дернули. С микрофонами «Мьюзик» дернули, а остальное подожгли.

– Да? Чемодана нет? – Никита роется в останках реквизита и подтверждает: – Чемодана нет с усилителем. Не мог он до пепла сгореть.

– На фиг все, – говорит Николай и шаркает по лестнице вниз.

Затем мы едем в милицию и там предлагаем свою версию серьезному капитану. Он слушает, морщится, набирает несколько цифр на телефоне и говорит в трубку непонятные слова, а после смотрит на нас с укоризной, смягчается и соглашается:

– Лады, пишите заявление. Все. Пишите.

Мы пишем, а капитан опять звонит, спрашивает, слушает и нам говорит:

– Пожарники утверждают, что загорелось от искры. Там рядом дорожники асфальт жгли, и ветерок мог занести искру через открытую фрамугу.

Он и сам не верит, но он серьезный человек, у него ЧП.

– Тут, понимаешь, убийство, а вы… – говорит, мрачнея, смягчается и повторяет: – Лады, пишите. Поищем.

Он поискал и не нашел.

В клуб нас взял один из бывших баскетболистов. Бывал на концертах и предложил место для репетиций. Свой вроде парень, нервный только, но вроде свой. Говорят, он поигрывал в карты. И, говорят, проигрался. Теперь-то я уверен, что баскетболист и стырил чемодан с усилителеми микрофонами, чтобы рассчитаться за проигрыш, а остальное поджег, заметая следы. И замел. На тысячу с хвостиком дернул, а на две сжег. Свой парень. Его вызывал капитан. Кажется, вызывал. Кажется, поговорили. Но и только. У капитана было убийство. Нас этот хренов картежник тоже подстрелил – не спецслужбы же чиркали спичками! Но…

Что за человек Витя Ковалев!

Для Вити Ковалева (понятно, классный парень, мастеровой из телеателье, улучшил классовый состав, и сотня прочих достоинств, и на басу, когда его не третировал Николай, выделывал выдающиеся коленца) настал звездный час. Он достал диффузоры для «тридцать вторых» динамиков и для басовых и заменил сгоревшие, заказал деревянные части для барабанов – их в аварийном порядке исполнили неизвестные мне умельцы, – перелатал усилители, оживив их. У нас опять был полный комплект некачественной аппаратуры приличной громкости, и при желании можно было начать восхождение к необжитым вершинам полупрофессионального звука.

С ворами мне доводилось в жизни встречаться достаточно часто. На стадионе не раз воровали тренировочные костюмы; однажды прохожие алкоголики стащили целую сумку престижного легкоатлетического добра: два «фирменных» костюма, кроссовки из лосиной кожи, шиповки «Адидас», майку сборной Франции. После школы, когда делались первые музшажочки и появилось первое желание приобрести что-нибудь электрическое, один из дворовых умельцев взялся продать мою вполне приличную коллекцию марок и «забыл» все десять кляссеров с марками в такси. Соученик по Университету, умный и прожженный циник, поражавший мое юное воображение второкурсника регулярной нетрезвостью, однажды взял мой портфель с зачеткой, конспектами и, главное, с двумя пластинками английской рок-группы «Трэффик», под каким-то предлогом вышел на минутку и… встретился случайно лет через пять, испуганный, забитый, оправдываясь тем, что вот, только с зоны откинулся, и не бей, мол. Я не бил, было жалко. В поселки Юкки у нас, бедных рокеров, украли поганый усилитель и тактовый барабан. Упоминавшийся Маркович тоже ограбил нас. Зашел я через десять лет в пивбар «Жигули» и увидел его за стойкой жирным, солидным хозяином жизни, то есть пивного крана. Он был рад увидеться, поболтать, вспомнить славные денечки и даже не взял денег за две кружки пива. Был еще у меня друг. Красивый, талантливый, остроумный. Победил в девятнадцать лет на крупных международных соревнованиях. О нем писали. Он любил Элвиса Пресли, «Роллинг стоунз» и частично сформировал мой музыкальный вкус. Для нас с Лешей Матусовым он долго оставался чем-то вроде образца, поскольку все у него получалось. Еще он очень нравился женщинам. Рано начал попивать. А затем и просто пить, оставаясь, однако, до поры красивым и талантливым. А я собирал пластинки. У меня уже набралось десятка полтора рок-пластинок в оригиналах и десятка три хорошей классики. Все это пропало из моей комнаты на проспекте Металлистов весной семьдесят второго непонятным образом, плюс сто пятьдесят рублей казны «Санкта». Довольно скоро по множеству косвенных, по множеству словечек, жестов, встреч, звонков, по чьему-то пробалтыванию становится ясно – обокрал-то талантливый друг. Запасные ключи от квартиры висели всегда при входной двери – бери кто хочет. Он, видать, и взял. Встречаемся иногда и об этом не говорим, а об остальном говорим по-приятельски. А теперь вот картежник… С годами выработался все же нюх на воров, а один веселый из разномастного их племени, с которым вместе работал и который стал полуприятелем, даже весело сокрушался, что не получается объегорить меня, хотя и старался несколько раз. Нюх-то нюхом, но вот вам сюжет: женится брат. Скромно погуляли в компании родителей и нескольких братниных друзей. На следующее утро недосчитался брат некоторых подарков и полсотни рублей. Дружелюбный брательник частенько принимал друзей, и иногда пропадали то зонт, то книга, то мелкие деньги. Ерунда! Может, завалились куда? Пригласил я как-то компанию брата к себе, и утром, даже нет, через неделю, только через неделю выяснилось, что куда-то завалилась тещина хрустальная ваза. Ерунда! Бывает. Давал брату почитать кишиневский том Скотта Фицджеральда. Завалился. Ерунда! Бывает. Развязка сюжета: веселая сокурсница брата, замужняя и аспирантка, а теперь и коллега по НПО, попадается на краже денег. Воровала у коллег, но раз подкинули сумму побольше и выследили. У нее же нашелся и Фицджеральд. Суд да дело, аспирантка быстренько заделывается беременной и от суда уходит по причине живота. Она и на свадьбе присутствовала, и когда хрусталь слямзили, и всегда, когда что-нибудь «заваливалось».