– А ничего. А? Ничего это они рубят, – икает Никита.

– «Большой железный колокол», понимаешь, – икаю в ответ. – У них, блядь, колокол, а у нас большая железная икота. От слова «железаґ».

– Ты кайфуй сиди. Счас денег дадут.

– Кайфую. Главное, никаких прений и голосований.

– Кайф!

Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет – зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.

– Деньги на ветер, – говорю я. – И ты выброси, Никита. Выброси.

– Нет, – отвечает Никита. – На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.

– Это кайф, – не соглашаюсь я. – А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.

– Вот-вот. Вот я ее и приберегу на случай.

Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.

Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» – те концерты, о которых договаривались я или Никита, работаем «Петербургом».

Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам, дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов, и последний раз выступаем на сейшене с закусками в «Советской», где на высоком этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовальщики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Санкт» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.

Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и чем терзались на бесконечном склоне.

Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне вахтеры знают Витю и Николая, и сейчас грузовичок с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно аппарат. Вот именно – грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать – делать крюк, но водиле за десятку все равно. С нами для весомости аргументов поедет и рок-н-ролльный баскетболист-поэт Андрей Кодомский.

Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:

– Напоследок с шиком, да?

– С шиком, старичок, с шиком.

Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам на проспект Металлистов.

Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.

– Вылезайте, сволочи, приехали.

– Ага, – говорит Витя, вылезая, – черт, а куда это мы приехали?

– Ты приехал, куда ты, гад, за милостью ходил.

Николай тоже вылезает, молчит. Никитка выскакивает, Никита за ним. И Андрей Кодомский – двухметровый аргумент за нас.

Никита поясняет:

– Такой попс, мужики. Сперва подсчеты, потом – расчеты.

– Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.

«Колокол» молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.

– Обжилите? – спрашивает Витя.

– Жилить нечего, – отвечаю я. – Помогайте таскать.

– На хрен еще и таскать, – ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.

Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.

Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита – минус пятьсот рублей, я – минус пятьсот тридцать рублей, Никитка – по нулям, Витя – минус двести рублей, Николай – плюс двести сорок рублей.

На этом, собственно, история славного моего детища, «Санкт-Петербурга», заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь – веселая и честолюбивая штука – не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не стоять на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды в зал, кайфующий и вопящий.

Я призываю под обтрепанные знамена удалых Лемеховых, сочиняю публицистическую композицию «Что выносим мы в корзинах?», сделанную в трех – но каких! – аккордах, и пытаюсь подтвердить законное право суверена рок-н-ролльных подмостков. Отдельные схватки с «Колоколом», «Землянами» и прочими вроде бы подтверждают силу, но объективный закон уже привел ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядет уже эпоха «Машины времени», когда аферисты-подпольщики и кайфовальщики воспрянут духом, и завертятся серьезные дела с московским размахом, помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.

Весной семьдесят четвертого я перепрыгиваю в высоту 2.14 на Зимнем первенстве страны, где побеждаю многих именитых, ближе к лету защищаю диплом, у меня рождается дочь, меня вот-вот забреют в армию на год… Как-то с Никитой в нестандартном состоянии крови и печени появляемся на выступлении «Колокола», где выползаем на сцену и с помощью Вити рубим мой супербоевик «С далеких гор спускается туман» – как бы прощание с бесконечным склоном без вершины. Потом я крошу гитару о сцену под вой кайфовальщиков и прощальный плач «Колокола», после еду один домой, вдруг понимая, что – все. Не могу, не хочу, истерия, невроз, хочу тихо-тихо прыгать-бегать, ничего не знать и не слушать.

Продаю свою часть аппаратуры, пластинки, магнитофон, обнаруживая перед собой новый склон, и склон этот – олимпийский, у него тоже нет вершин, по крайней мере для меня.

Эти лекции про законы Хаммурапи у меня в печенках. Вот Санька на лекции не ходит. Нинка – не ходит. Егор – не ходит. Никто не ходит, и я не пойду. Правда, они с другого факультета. Санька говорит, что их выгонят вот-вот. Им наплевать, впрочем, потому что Санька любит Нинку, Егор любит Нинку, а Нинка любит меня.

Она мне противна. Она мне противна, потому что противна. Не знаю – почему это? Наверное, ее лицо не в моем вкусе. И руки, и ноги. Не знаю точно про свой вкус, но она мне неприятна. Ночь за ночью она проводит у самбиста. Сосед самбиста – мой знакомый. Мы не дружим и в помине. Поэтому он и сказал. На вечеринке в общаге подошел и сказал. Я проверил – все точно.

«Академичка» – любимое место. В полуподвале «академички» поят кофе. Там и пиво продают, а в большом зале пышные кулебяки ждут покупателей. Толстые женщины в белых передниках лениво косятся на туристов. Туристы валом валят из Кунсткамеры, которая в двух шагах от «академички». Там в банках заспиртовано всякое. Туристы покупают борщи и полтавские котлеты. Они покупают и кулебяки. Они все покупают и съедают.

Толкаю тяжелую дверь, еще одну. Ступаю по кафелю новыми ботинками. Подошвы скрипят. Совсем новые ботинки, не то что джинсы. Джинсы у меня заношенные. Поэтому и дешево достались. Но в них уютно, как в детской кроватке.

Я сажусь за столиком рядом с Егором. У Егора большая голова, на ней большие глаза, нос, уши, широкие скулы и лоб. У него широкие плечи и широкая душа.

– Колян, – говорит мне Санька и протягивает рубль. – Мы тут всё сидим и сидим. Прикипели к стульям.

– Здорово, Санька, – говорю я. – Мы с тобой еще не здоровались.

– Здорово, Колян! – говорит он. – Ты сходи за пивом. Ладно?

– Ладно. У вас на столе Манхэттен.

– Нет, – говорит Санька. – Это пивные бутылки.

В кармане у меня есть рубля полтора. Я тащу из буфета охапку «Мартовского». Вялая старушка убирает зеленую пригоршню пустых бутылок и вытирает пол.

– Весна на улице, – ворчит, шаркая к дверям. – Уселись! Тоже мне. И не курите здесь.

Пиво теплое и противное. Терпеть не могу пива. А Нинка любит. Она говорит, будто ей нравится его вкус. Сейчас сидит за столиком напротив и смотрит на меня. Теперь-то я знаю, какая она скромница.

– Реферат завалили, – говорит и улыбается. – Зачет завтра завалим.

– Нас вот-вот выгонят, – говорит Санька.