— Я только хотел сказать, что верховному суду Октиера понадобилось три дня, чтобы предоставить нам заверенную копию воспоминаний Шахиф из хра­нилища памяти. А если бы с просьбой обратилась не ты, а кто-то другой, мы бы и этого не получили. Разве это не доказывает огромной ценности воспомина­ний? Мы имеем дело с ее личной жизнью, всей ее жизнью. А вы запросто от­даете запись какому-то больному чужаку.

— Да, это ее жизнь. Но она доверила свою жизнь нам - и была убита.

— Убийство пока не доказано.

— Тебе пора бы знать, что в нашей профессии надо доверять собственному суждению и действовать согласно ему. Тебе надо больше верить в свои силы и способности, детектив.

Хоше нахмурился, сознавая, как вспыхнули его щеки. Остальную часть причудливо подсвеченных переходов они оба прошли в молчании.

Вскоре они дошли до лифта и обнаружили дверь открытой.

— Знаешь, они жалеют его, — сказала Паула, когда кабина начала спускать­ся по стержню купола.

— Кто?

— Другие райели. Они жалеют Кватукса. Ты ведь понял, какой он, не так ли?

— Думаю, понял.

— Это древняя раса. В них сильно развито достоинство и милосердие, а их мозг значительно более сложный, чем наш. Мы лишь на несколько поколений отстоим от своих предков — собирателей и охотников; а райели настолько вы­соко поднялись над своим прошлым по лестнице эволюции, что почти стали другой расой по сравнению с теми, кто остался позади. И потому стали уязви­мыми для некоторых вещей. Я не ищу оправданий падению Кватукса, но я по­нимаю его. Мы не слишком далеко ушли от животного мира и все еще способ­ны на чистые эмоции. И я представить себе не могу, как может существо, ни­когда не испытывавшее любви и ненависти, гнева и радости, открыть себя для этих чувств. Могу лишь догадываться, какое это для них потрясение. По край­ней мере, для большинства из них. Но наиболее слабые могут пристраститься к переживаниям. Именно это и произошло с Кватуксом; он стал наркоманом по отношению к людям. Он любит нас. И мне кажется, что во всей Вселенной нет ничего печальнее.

— Значит, он наслаждается нами?

— Нет, он становится нами. Он впитывает в себя все наши ощущения, каж­дый взгляд, каждый звук. Ты ведь слышал: через неделю он сумеет вобрать в себя сто лет ее жизни. А тогда мы сможем спросить его о чем угодно, о любом дне и часе ее жизни, и получим исчерпывающий ответ.

— Хорошо, но я не вижу в этом необходимости. Мы могли бы это сделать и без помощи райеля.

— Хоше, ты когда-нибудь просматривал чужую память?

— Нет, — признался он.

— Это совсем не то, что запись ВСО. Похоже, это я признаю; но не то. ВСО выдает приглаженную версию, определенным образом направленную и сфокусированную. Это делается специально, чтобы привлечь к чему-то твое внимание. Девяносто процентов записей имеют эротическое содержание, но встречаются настоящие драмы, приключения и путешествия. Все это требует усилий опыт­ного исполнителя и не менее опытного редактора нервных импульсов, чтобы получить и отфильтровать те впечатления, которые хочет директор и предпи­сывает сценарий. Ты подключаешься к ВСО, и история разворачивается перед тобой, простая и понятная, а тебе только остается сидеть и переживать ее. На­стоящие воспоминания — это нечто иное, это то, что привлекло твое внимание в определенный момент. Вокруг тебя может происходить десяток важных — критических — событий, а ты, в силу своих склонностей и личного восприятия, следишь только за одним, чаще всего не самым значительным. И это необяза­тельно то, что ты видишь, это может быть звук, запах, общее представление о помещении, а не находящиеся в нем личности и их разговоры… Мы можем фиксировать секции воспоминаний, записанных вставкой памяти. А пошаговое перемещение — это другое дело. Если только тебе известна точная дата, тебе достаточно просмотреть один день; если не повезет — целую неделю. И вот тогда может понадобиться помощь Кватукса. Люди воспринимают воспомина­ния в реальном времени. Мы не в состоянии ускорить их ход. И если бы мне пришлось просмотреть все столетие жизни Шахиф, мне бы на это понадобилось ровно сто лет. А Кватукс, имеющий больший мозг и великолепную память, способен загрузить себе все это почти мгновенно.

— Вы беспокоились о нем.

— Да. Сто лет — это очень долгий срок. Даже его мозг имеет свои пределы. И мне известно, что он впитал уже десятки человеческих жизней.

— А вас не тревожит то, что вы снабжаете его наркотиком?

— Человеческая этика, — едва слышно пробормотала она. — Райеля нельзя судить по нашим стандартам. У них нет полицейской службы, как у нас. Райели сами за себя отвечают. Кватукс сделал свой выбор, и в его обществе он имел на это полное право. Все равно он получил бы воспоминания. Если бы их приносила не я, нашелся бы кто-нибудь другой; это не коммерческие за­писи ВСО, которые ты можешь свободно купить в унисфере. Воспоминания тоже продаются, имеется даже небольшой специальный рынок. А так Кватукс помогает нам раскрыть преступление, и все остаются в выигрыше. Если бы мы попытались его остановить — по понятиям райелей, мы совершили бы тяжкий грех.

— Может быть, — вздохнул Хоше. Лифт замедлил спуск, и они снова оказались в невесомости. — И все-таки я убежден, что это неправильно.

— Ты хочешь отказаться от дела? Я не буду тебя останавливать, и это никак не отразится на твоем послужном списке.

— Нет, спасибо, главный следователь. Мы уже далеко зашли, и я хочу досмотреть все до конца.

Роб Танни с самого начала пожалел, что взялся за эту работу. И все, конечно, из-за денег, вернее, из-за их постоянной нехватки. С его нынешней специальностью — «оперативник службы безопасности» — было нелегко найти даже самую обычную работу, а о хорошо оплачиваемой должности можно было давно забыть. Так что потребовалось хорошенько подумать, когда его агент предложил контракт с фантастической оплатой. Мало того, в контракте имелся пункт об оживлении: Роб должен был загрузить свои воспоминания в архив частной клиники, а работодатель обязался оплатить их пятилетнюю сохран­ность. Если бы Роб в течение этого срока не явился лично, чтобы отменить хранение, клиника приступила бы к процедуре клонирования.

Одно это, даже если отбросить интуицию и здравый смысл, говорило о том, что через пять лет он очнется в слабом теле подростка, утратив при этом воспоминания нескольких последних месяцев. Он должен был отказаться. Но проклятые финансы: неудачные вложения в беговых лошадей, спортивные пари, а также покер и прочие азартные игры — привели к значительному превышению кредита. А с такими кредиторами, как у него, рассчитывать на отсрочку было невозможно, и его агент прекрасно об этом знал. Поэтому Роб в итоге согласил­ся и теперь ждал, что придется помогать какой-нибудь радикальной этнической группировке вести войну против планетарного правительства ради культурной автономии. Или принимать участие в нелегальной стачке, или, если уж дела пойдут совсем плохо, ввязаться в разборки между криминальными синдиката­ми. Учитывая его везение, последний вариант был самым вероятным.

Две недели стажировки на новом месте Роб провел в качестве охранника на аншанском комплексе ККТ, где осуществлялось строительство космического корабля. Это были две скучнейшие недели, в течение которых он добропоря­дочно изучал планировку комплекса, графики смен и виды оборудования, ис­пользуемого ККТ, обменивался кивками с техниками, собиравшими корабль в единое целое, смеялся вместе с коллегами над сотнями гениев, ежедневно прибывающих для финального собеседования, и изредка видел самого Найдже­ла Шелдона, окруженного свитой помощников.

Две недели прошли, а он все еще не знал, зачем оказался здесь. Он даже был не в состоянии предположить, кто мог противостоять ККТ, если только не одно из Великих Семейств, — кто знает, до чего могут дойти эти богатые извращен­цы, лишь бы получить выгоду.

А потом как-то утром, как раз перед завтраком, пришло зашифрованное сообщение от его агента. Роб воспользовался заранее полученным ключом, и закодированный текст перед его виртуальным взглядом мгновенно преобразовал­ся. Утренний кофе успел остыть, пока Роб читал и перечитывал послание с предельно точными инструкциями и четким расписанием. А потом он уста­вился в потолок и застонал.