– В тот год осенняя погода стояла долго на дворе, – бормотал Попсуев, плюща нос о вагонное стекло, за которым мелькали столбы, скользили, провисая и натягиваясь, белесые провода и медленно вращалась покрытая снегом Ишимская равнина.

Конец марта уже, а за окном зима зимой. Попсуев вторые сутки ехал по распределению в научный и промышленный центр Сибири Нежинск.

– Крупный город-то, Нежинск ваш? – спросил он на платформе Ярославского вокзала у крепко сбитой проводницы.

– А то! – ответила та. – Не промахнешься.

– Театры есть?

– И не только. – И шапочку кокетливо подбила крепкой рукой.

Первые сутки пролетели незаметно. Целый день Сергей развлекал трех симпатичных и смешливых попутчиц фокусами. Демонстрировал силу брюшного пресса, играл в дурака, угощал вином.

– Свердловск! – постучала в семь утра проводница.

В Свердловске девушки вышли, оставив недоеденную снедь. В купе расположились бабка с чемоданом и двумя сумками и мамаша с девочкой, с единственной авоськой, наполненной едой. Вроде как всё без затей, но знакомства с ними не получилось. Сергей для начала вынул изо рта два вареных яйца, но от этого девочка только разревелась, а бабка проверила, на месте ли багаж.

От греха подальше Попсуев полдня проторчал возле окна, мешая расторопной проводнице наводить порядок в вагоне. Время словно обернулось в снег за окном. Картина была однообразна до жути. В обед началась снежная буря, замазав и без того серо-белый пейзаж.

– Через полчаса Нежинск, – разбудила утром проводница.

– А за Нежинском что?

– За Нежинском? Да ничего, конец света.

Попутчицы спали. Сергей осторожно снял сверху свой чемодан и спустился на перрон. Вокзал был не меньше Ярославского, но всё же меньше. Дул хоть и сырой, но еще по-зимнему морозный ветер. «Надо же, в Москве трава пробивается, а тут… Хоть похоже на Россию, только всё же не Россия. Или это и есть Россия?» На троллейбусе Сергей доехал до заводского общежития. В салоне было слышно, как завывает ветер. Все молча глядели в замерзшие окна.

Весь воскресный день Попсуев промаялся в общаге, тупо глядя на окно (буря улеглась), дверь, обои, потолок. Ему предстояло провести здесь годы своей жизни, и оттого было нерадостно. «Ничего, начнутся трудовые будни, а с ними и трудовые подвиги». – Сергей не сомневался в успехе: спорт дал ему радость побед, красный диплом, славу какую-никакую, хотя едва и не укокошил его на подступах к спортивному Олимпу.

Ближе к вечеру Попсуев поехал на автобусе в центр, изучать полупустые перестроечные магазины и заодно посмотреть какой-нибудь фильм. Глядя на женщин, галдящих возле лотка с сыром, вспомнил Светку с кафедры. «Чего не остался, предлагала же жениться… Вкушал бы плесень «Рокфора». Чего носятся с ним? Из-за плесени?»

А в это самое время, когда Попсуев развлекал трех девиц, на заводе, куда он ехал, на пятнадцатиградусном морозе под завывание норд-оста грузчики крепили контейнеры к железнодорожной платформе. Отверстия траверс никак не хотели попадать на крепежные стержни… Намучившись с одной платформой, грузчики бежали греться в помещение. Пили чай, стучали в домино, травили анекдоты. Их красные с резкими чертами лица украсили бы любой пиратский барк.

На стене под вывеской «Место для курения» висел большой портрет Карла Маркса, не одна его голова с седой бородой, как свидетельство материализации призрака марксизма, а еще и верхняя половина туловища в добротном черном костюме. Прямо под Марксом работники и лупили костяшками домино по квадратному столику, крытому белым пластиком, середина которого от многолетнего размешивания костяшек и пиетета перед классиком политической экономии стала черной. Слева от портрета висела схемы строповки грузов, справа – эвакуации из помещения при пожаре. Было проще выйти в дверь, чем понять, зачем эта схема нужна.

Два разбитых, пожелтевших от времени и информации радиоприемника источали местные и союзные вести о горбачевской перестройке, а два крана с горячей и холодной водой для смешивания соединялись над допотопной, в страшных язвах раковиной в одну резиновую трубку. Независимо от крана, температура воды оставалась неизменно прохладной круглый год. Два кожаных кресла, попавшие сюда не иначе как из ставки адмирала Колчака, выгодно смотрелись на фоне деревянных скамеек, от зеленой окраски которых остались редкие нити на сером дереве. У стены стояли пустые сейфы с огромными навесными замками, тут же лопаты и ломы для уборки снежных заметов и наледи.

Забежал конторский работник, куратор цеха, и стал требовать цепи. Все, разумеется, про цепи услышали первый раз в жизни, и никто не знал, о каких цепях идет речь. Конторский стал красочно расписывать эту единственную собственность пролетариата, называя ее марку и ГОСТ, но азарт мешал привставшим с жестких стульев игрокам вслушаться в его слова. Именно так делили когда-то на трехмачтовом барке добычу пираты.

Наконец, под страшный стук победной костяшки и рев «Рыба!», игроки дружно послали конторского туда, куда хотели послать его целых две минуты до этого. На зюйд-вест, в сторону заводоуправления, только еще дальше. Проигравший стал блеять на портрет Маркса, а остальные сели, размешивая кости для новой партии. Не успели разобрать их, как в комнату вошел здоровяк в шубе нараспашку.

– Ну, кто козел, а кто «жопа»? – прогудел он и не успел глазом моргнуть, как все игроки уже оказались на платформе.

– Не хотишь ли чайку, Никита Тарасыч, для сугреву? – предложил замешкавшийся бригадир и тоже выскочил на свежий воздух.

В понедельник Попсуев позавтракал в буфете и по морозцу подался пешком на завод. Справа за высоким забором тянулись здания, слева грохотали грузовики. Навстречу прошкондылял спортивным шагом лысый бородатый мужик в трусах и майке. «Уже веселее… Пробьемся… Прямо в директора», – стучало у Сергея в висках от быстрой ходьбы. Стучали еще и зубы – пальтишко, купленное в Риме, не согревало. Попсуев с третьего курса, еще до злополучной травмы, видел себя директором завода, почему-то похожим на Сирано де Бержерака. При распределении он специально выбрал «Нежмаш», давший отрасли пять начальников главков, министра, академика и несколько докторов наук.

В заводоуправлении продрогший Попсуев нашел отдел кадров, на двери была фамилия Дронов. Усадив молодого специалиста на стул, кадровик расспросил его, попросил паспорт, диплом и направление.

– Ну что ж, сейчас устроим тебя.

Трудоустройство Дронов начал с ветра такой силы, что поколебал тюль на окне.

– Эка, пробирает! Минутку! – забросив документы в сейф, Дронов с грохотом повернул ключ и выскочил, оставив дверь открытой.

Кабинет украшали два сейфа, металлический шкаф с пожелтевшими рулонами ватмана наверху. На столе ни одной бумажки, на стенах картинки и фотографии. В дверях возник богатырь в шубе и прогудел:

– Дронова нет? Как ни зайдешь – нет! Ветром, что ли, его носит где? – И исчез, окинув молодого специалиста оценивающим взглядом.

На фотографии сбоку от портрета Горбачева под громадным деревом сбился народ, все с неразличимыми лицами.

– Это я в Кедровке, – раздался за спиной голос Дронова. – Вот он я. С передовиками. Так на чем остановились?

– На трудоустройстве.

– Это запросто. – Дронов разложил перед собой документы. – Никто не заходил?

– Один, здоровенный, в шубе.

– А, Берендей… А не послать ли вас, Сергей Васильевич… не послать ли вас… в третий цех? Пока строчка есть – считай, повезло. Лучший цех, между прочим, премии каждый квартал. Да и уникальный: прокат, химия и механообработка и всё в одной посуде – где еще такое встретишь? Эх, молодость! – неожиданно воскликнул он, заерзав на стуле. – Девки-то прыскают, а? – В глазах его вспыхнули искорки: – Ладно, ступай к Берендею. Погодь, позвоню. Дошел, наверное…