Иногда в горящем взгляде моей собеседницы, да и многих других, я, кажется, замечала все ту же тревогу, которую в самом начале видела у Сораи: «Поверит ли она мне? Сможет ли она мне поверить? Все это настолько нелепо!» Я записывала без комментариев. Просила детали, даты. Она их называла, по-прежнему умоляя не выдавать имен. Кстати, чуть позже мне подтвердят многие из этих историй две переводчицы, которые работали в той же службе, а также представители нынешней власти.

Наконец, существовали априори запрещенные жертвы, а значит, в высшей степени желанные для того, кто обладал всеми правами: любовницы и жены его сыновей и кузенов. По этому поводу ходило много слухов. Один предводитель повстанцев заверял, что невестка Каддафи, живущая сейчас за границей, лично призналась ему в том, что ее тошнило от нравов этой «дегенеративной» семьи, и в том, что она десятки раз поддавалась настойчивым требованиям Вождя. Я на этом не особенно задерживалась, сочтя это лишь очередным злоупотреблением внутри семьи, насчет которой больше никто не питал иллюзий. Но мое внимание привлекла первая полоса газеты «Ливия аль-Джадида», на которой было размещено интервью с одним из ближайших кузенов Каддафи. В стране, где прессе всегда затыкали рот и где тема секса была по-прежнему запретной, эта статья произвела ошеломляющий эффект. У Саеда Каддафа Эддама интервью взяли в тюрьме, и он признался в том, что его жена была жестоко изнасилована его кузеном Каддафи. Он рассказывал, что это было предумышленное насилие, совершенное человеком без стыда и совести. Если тот хотел какую-то женщину, «ему лишь стоило включить ее в клан, племя или семью», за исключением тех случаев, когда он использовал жену, чтобы унизить мужа. Он говорил, что изнасилования совершались многократно, в то время как его отсылали в военные командировки, и в конце концов его жена, его «большая любовь», разорвала всякие связи с кланом Каддафи, быстро подала на развод и в спешке устроилась на работу за рубежом. Чтобы спастись самой. И защитить их дочь, так как она не хотела, чтобы «семья дважды подверглась той же участи». Человек, известный своими разнообразными проступками и близостью к Вождю, подбирал удивительно жалобные и душещипательные выражения. «Он съел ее, как горячее блюдо, и довел до того, что она возненавидела себя за то, что была женщиной».

Итак, я помчалась в мисуратскую тюрьму Аль-Худа. Обвинение было чрезвычайно серьезным, и, насколько я знаю, это был первый случай, когда мужчина из его семьи, чья бывшая жена в конечном счете сделала карьеру дипломата Организации объединенных наций, проявив себя ярой защитницей Полковника, подвергся риску попасть на «заминированную территорию». Несколько лет назад по той же причине одного из кузенов Каддафи подвергли ужасному публичному самосуду.

Меня провели в его комнату, которая находилась в медсанчасти тюрьмы, где хаотично громоздились чемоданы, ящики, книги и медикаменты, в углу стояло инвалидное кресло. Завернутый в коричневую джеллабу, кузен Каддафи принял меня, лежа в постели. Одной пухлой рукой он подпирал голову в тюрбане с синими помпонами, другую руку погрузил в тарелку с финиками и какими-то сухофруктами. Плохо выбритый, с пронырливым взглядом, выпирающим животом, изможденный и ослабевший, он напоминал мне пашу с восточных миниатюр. Родившийся в 1948 году, он выглядел на десять лет старше и был частично парализован. Но он не казался недовольным своей судьбой, требовал к себе внимания, за ним ухаживали, и он был рад тому, что у него здесь полно времени на то, чтобы написать свой третий роман. Итак, я начала беседу с размещенного в ливийской газете интервью, откровенно радуясь тому, что такой человек, как он, сможет пролить свет на сексуальные преступления диктатора. Чувство неловкости… Он прочистил горло, встряхнул головой, чтобы избавиться от хитрого помпона, выскользнувшего из тюрбана, и попытался принять важный вид:

— Это недоразумение.

— Что?

— Я никогда не говорил о сексуальных преступлениях.

— Это, наверное, не ваши слова, но вы описали действия Каддафи, который удалял вас от дома и в это время принуждал вашу жену к…

— Моя бывшая жена всегда была мне верна! Моя честь чиста!

— Ведь сейчас речь не о ней. Вы обвиняли именно Каддафи в…

— Ни в чем! Я подам жалобу на газету, которая все это выдумала. Я не желаю, чтобы меня вспоминали как замешанного в подобных преступлениях! Негоже это — выносить на публику дела семьи!

Он был непоколебим. Невозможно было вернуть его к той теме. И мы принялись ходить вокруг да около. Он и мысли не допускал о том, чтобы обвинять своего кузена:

— В могиле умерших не роются, один Бог может их судить.

Но он был настолько озабочен идеей избавить себя от подозрений в сопричастности к преступлениям Каддафи, что постарался создать приличную дистанцию между ним и собой.

— Будучи человеком разумным, я не мог утверждать, что он совершал подобные неблаговидные поступки. — А чуть позже сказал: — Я, бедуин, считаю, что он высмеивал наши ценности. — И в конце: — А как военный, лично создавший казарму Аль-Саади в 1979 году, где находится могила моего отца, я был в ужасе оттого, что он оскверняет это место, привозя туда всех этих женщин. Мне это было противно!

На следующий день после этой встречи я поспешила в редакцию газеты, которая напечатала интервью об изнасиловании. Действительно, из тюрьмы звонил Саед Каддаф Эддам, жутко смущенный реакцией своей семьи на статью. Но главный редактор подтвердил каждое слово, утверждая, что речь в ней идет о том, что уже давно знал весь Триполи. Впрочем, продолжение интервью (но уже на другую тему) вышло в другом номере газеты, где в центре страницы было фото кузена Каддафи, говорящего… в микрофон своего интервьюера. Да, речь блистательного кузена была записана.

Единственные существующие его изображения датируются днем взятия в плен вместе с Муаммаром Каддафи, 20 октября 2011 года. Короткий ролик был снят в атмосфере хаоса одним из повстанцев при помощи мобильного телефона. Он выглядел суровым, неряшливо одетым, с всклокоченной бородой и волосами, под правым глазом виднелась рана от осколка взрывчатки. Его отчаянное бегство вместе с ливийским Вождем, у которого он был грозным начальником безопасности, закончилось резней при въезде в пустыню. Это была жуткая картина провала.

Он оставался рядом с ливийским диктатором до самого конца, в спешке покинул Баб-аль-Азизию, когда восставшие мятежники захватывали Триполи, устремившись сначала к Бани-Валид, где Каддафи попрощался со всей своей семьей, перед тем как отправиться на запад, в сторону Сирта, чтобы укрыться там в обычном доме. Вскоре он остался без средств, электричества, пропитания, окруженный повстанцами, после чего предпринял последнюю попытку бежать, которая не удалась из-за удара НАТО на рассвете. В последнем круге преданных Мансур Дау был одним из немногочисленных выживших. И среди взятых новым режимом в плен заключенных во главе с Саифом аль-Исламом, сыном Каддафи, он был самым значимым. Его имя воплощало террор, культивировавшийся несколько десятилетий. С ним связывали акты варварства — изнасилования, пытки, казни, — совершенные в этой стране для подавления восстания. Вся Ливия ждала от него объяснений. Но Мансур Дау молчал. По крайней мере, меня об этом предупредил Ибрахим Бейтальман, член военного совета Мисураты и ответственный за военнопленных, который дал мне разрешение встретиться с задержанным.

В эту субботу, 10 марта, непринужденной походкой он вошел в главный зал собраний в здании Национальной армии в Мисурате в рубашке цвета хаки, с темным шерстяным беретом на голове, имея отдохнувший вид. Его белая борода была коротко подстрижена, на губах играла ироническая улыбка. Он согласился на интервью, даже не зная его темы. Может быть, он видел в нем некое развлечение в своем одиночестве.

— Я четыре раза бывал во Франции, — сказал он вначале. — Получил огромное удовольствие.