– А платить кто будет?

В непогоду с монументальной крыши замка то и дело срывались старые черепицы, и полковнику это не давало покоя.

– Титина, а шестьдесят тысяч франков – это много? – спрашивала Клер.

– А почему тебя это интересует?

– Потому что вчера вечером папа сказал: «Необходимо достать шестьдесят тысяч франков на черепицу, иначе стропилам конец». Титина, а кто такие «стропила»?

– Как-нибудь на днях сведу тебя на чердак и покажу.

Клер была очень одинокой девочкой и потому со жгучим интересом прислушивалась к разговорам родителей. Почти каждый вечер полковник, прочитав газету, сокрушенно комментировал события прошедшего дня:

– Ну и нелепица!

Мадам Форжо, склоненная над своей вышивкой, поднимала голову.

– Какая нелепица, Рауль? – осведомлялась она.

В этот вечер полковник, по своему обыкновению, вскочил с кресла и, заложив руки за спину, начал кружить по комнате, точно зверь в клетке:

– Представь себе: этот господин Пелльтан, министр Морского флота, сидя в Бизерте, смеет бросать вызов всему миру от имени Франции! Он утверждает, что Корсика целит прямо в сердце Италии, что Бизерта и Тулон угрожают Мальте и Гибралтару… Нет, вы только послушайте!

Схватив на ходу газету, он остановился возле лампы и прочел:

– «Разумеется, я отнюдь не желаю международного конфликта как с Англией, так и с Италией, но, поскольку нам неизвестно, что затевает противная сторона, наш долг – готовиться к священной войне за нашу родину Францию против ее врагов, кем бы они ни были…» А когда председателя совета упрекают в поджигательских речах его министра, знаете, что он отвечает? «Стоит ли придавать значение необдуманным словам, вырвавшимся в подогретой атмосфере застолья…» Черт подери! Если господин Комб так скептически относится к импровизациям господина Пелльтана, зачем же он доверяет ему национальную безопасность? Почему разрешает ему грозить всему миру, да еще в тот момент, когда мы не готовы к войне?!

Мадам Форжо пожала плечами и не произнесла ни слова. Казалось, она питает к мужу скрытую неприязнь: время от времени она бросала на него пренебрежительный взгляд, который Клер, с виду погруженная в чтение своей книжки с картинками, ловила на лету. Ссоры отца с матерью были для нее предметом постоянных размышлений. В Ренне супруги занимали общую комнату, расположенную прямо над ее спальней, и она часто слышала шум их пререканий. Но в Сарразаке мадам Форжо расположилась одна в так называемой комнате хозяев. А полковник спал на первом этаже, на диване в гостиной, – как он объяснял, «из-за воров». Но никаких воров в округе не было. Однажды, когда Клер и Леонтина пошли в деревню, мясник, ухмыляясь, бросил служанке:

– Ну, ваш полковник – кавалер хоть куда!

«Кавалер? Почему кавалер? – раздумывала девочка. – Может, он хотел сказать „кавалерист“?»

По воскресеньям после кладбища и перед тем, как сесть в коляску, мадам Форжо заходила в кондитерскую Кейрола́ и покупала заварные пирожные с кремом – воскресное лакомство. Этот кондитер, бывший наездник, разделял политические убеждения полковника.

– Вы не поверите, господин полковник! Новый командир жандармерии – красный!

– Ну что ж, он стремится сделать карьеру, – желчно говорил полковник. – Только как бы ему не промахнуться: Франция еще воспрянет.

– Ох, не знаю, господин полковник. Такая ненависть кругом, прямо невероятно… Еще хуже, чем в Революцию.

По воскресеньям после обеда Клер охотно вернулась бы в деревню, на вечернюю службу; ей хотелось еще раз подышать священным запахом ладана, послушать Magnificat[5] и окунуться в мягкие волны органных мелодий. Но полковник был против:

– Это невозможно… Лошади слишком устали. Поиграй здесь.

«Поиграй»… легко сказать! У Клер не было друзей: одни дома закрыли перед ней двери из-за местных вендетт, другие пустовали – многие семьи проводили зиму в Париже или Лиможе. И Клер, пообедав, шла искать приют в кухне, где топившаяся печь давала ровное постоянное тепло. Толстуха Мари, повязав косынку на голову, потрошила курицу или лущила горох. Она всегда находила дело для Клер:

– А ну-ка натолки мне сахара… А потом взбей белки, да как следует…

Ах, до чего же приятно было вращать венчик, быстро-быстро, смотреть, как вздувается сладкая воздушная масса, а заодно прислушиваться к дерзкой болтовне служанок. Однако Леонтина, преданная и богобоязненная душа, считала себя ответственной за Клер и уводила ее прежде, чем девушки переходили границы приличия.

– А что это сказала Мари, а?.. Ну, Титина, что это она сказала про девушку, которую повалил парень? Почему все смеялись, разве это смешно, Титиночка?

– Ничуть не смешно! Здешние люди прямо как животные!

Леонтина сама была уроженкой этого края, но ее мать, работавшая горничной у сенатора, строго воспитала ее. Она много читала и даже, получая всего тридцать франков месячного жалованья, подписывалась на «Veillées des Chaumières» («Посиделки в хижинах») – еженедельный иллюстрированный журнал с романтическими и религиозными историями, который после прочтения одалживала чете Ларноди.

– Надобно оградить персонал от дурных книг, – говорила она.

Леонтина знала наизусть стихи Луизы Аккерман[6] и Марселины Деборд-Вальмор.[7] По воскресным дням она читала Клер «Дневник Маргариты» – жалостную нравоучительную историю. Маргарита плыла на корабле на остров Бурбон со всей своей семьей; ее младший брат, еще младенец, умирал на борту судна; ее лучшая подруга Мари также скончалась, только позже. Клер готова была слушать эту историю бесконечно.

– Но что же тебе нравится в этой книге? – недоуменно и насмешливо спрашивала ее мать.

– Смерть ребеночка и смерть Мари.

Второй историей, которую Клер без конца просила читать Леонтину, была «Тайна Фруа-Пиньона».[8] Там было письмо юной девушки, которое Клер находила в высшей степени изысканным: «Твоя навсегда, командор… Мари-Тереза Кардаво». Клер могла часами повторять эти слова: «Твоя навсегда, командор…». Она не знала, кто такой командор, и не понимала точного смысла выражения: «Твоя навсегда». Но эти слова звучали, как музыка. Она долго сопротивлялась чтению молитв с перебиранием четок, но стоило ей узнать, что четки называются rosaire, как она сразу пристрастилась к этому занятию. Слово rosaire напоминало о волшебных садах с розами, об аркадах и колоннах, увитых розовыми цветами. Две тетки Клер постриглись в монахини, и ей было известно, что одна из них, сестра Аньес-Анжелика, жила в монастыре «Птицы». Клер так и представляла ее себе живущей в огромном вольере; тогда как вторая тетка, сестра Мари-Жозеф, находилась, по ее убеждению, в постоянной неподвижности, поскольку господин кюре говорил, что она принадлежит к «созерцательному ордену». Любое новое слово пускало корни в воображении девочки, давая обильный урожай образов и догадок.

Ближе к вечеру она ходила кормить сахаром лошадей и возвращалась домой в тот час, когда из долины поднимались белые нити ночного тумана. С этого момента девочка знала, что воскресенье будет похоже на все прочие дни. За обедом отец опять начнет говорить о черепице, урожае и армии; вечер она проведет у камина, между подставками для дров; мадам Форжо снова займется своей вышивкой, а полковник, заложив руки за спину, будет, как всегда, вышагивать по гостиной, проклиная правительство; потом войдет Леонтина, а дальше – холодная лестница, ведущая в башню, угасание хилого огня на поленьях, ужас ночной тьмы и, наконец, спасительный сон.

Полковник Форжо был незлым человеком, но тридцать лет командования выработали у него привычку к полному повиновению окружающих. Его красивое, спокойное лицо и прямой взгляд говорили о бесхитростном сердце, зато голос звучал резко и безжалостно: