Как бы то ни было, я считаю важным такой вопрос: куда отнести искусство — к благосостоянию или к богатству? Кому оно призвано служить? Будет ли оно рабом богатства или другом и помощником благосостояния? Я могу иначе поставить вопрос и спросить: должно ли искусство принадлежать только замкнутому классу, который к тому же очень слабо о нем заботится, или же оно должно быть утешением и радостью всему народу? Наконец, этот вопрос выливается в следующий: должно ли у нас существовать искусство или только претензии на него? Похоже на то, что многим или даже большинству из вас этот вопрос покажется лишенным практического значения. Для большинства людей нынешнее положение искусства представляется в основном единственным, при котором оно может существовать у культурных людей, и они (как я сказал, очень вяло) приемлют его нынешние цели и тенденции. Что касается меня, то нынешнее состояние искусства меня настолько возмущает и представляется настолько серьезным, что я вынужден призвать и других людей разделить мое недовольство. Я рискую нарушить правила хорошего тона, выступая на данном вечере со своей жалобой, когда все присутствующие, я уверен, полны доброжелательности и к искусствам и к обществу. Единственное, что меня оправдывает, — это то, что я верю в искреннюю вашу готовность ознакомиться с любыми серьезными взглядами на столь важный предмет. Итак, утверждаю, что вопрос, мною поставленный: должно ли искусство быть помощником благосостояния или же рабом богатства? — имеет большое практическое значение, если, конечно, искусство действительно важно для человеческого рода, что, полагаю, здесь никто не будет отрицать. Теперь я попросил бы тех, кто считает, что искусство живет сейчас нормальной и здоровой жизнью, объяснить энтузиазм (и я рад был узнать, что жители Манчестера его разделяют), который в последние годы вызвало создание и расширение музеев, где большинство экспонатов — всего лишь предметы домашнего обихода прошлых веков. С какой стати культурные, трезвые и рассудительные люди, знающие цену деньгам, отдают большие суммы за обрывок декоративной ткани, осколок грубо выделанного горшка, изъеденную червями резьбу по дереву, сплющенные металлические предметы и хранят их в роскошных общественных зданиях под наблюдением ученых специалистов? Да, все мы знаем, что эти экспонаты имеют целью чему-то научить нас: они имеют образовательное значение. Наши музеи, подобные Саут-Кенсингтонскому, принадлежат, очевидно, к общеобразовательным учреждениям. Они вовсе не предназначены просто учить нас мертвой истории — их экспонаты внимательно и трудолюбиво изучаются теми, кто намерен зарабатывать себе на жизнь искусством моделирования.
Спросите любого представителя любых взглядов на искусство, считает ли он желательным, чтобы те, кто должен составлять рисунки для декоративных целей промышленного искусства, изучали бы эти остатки прошлого, и он непременно ответит, что такое изучение обязательно для художника. Так что видите, к чему это нас подводит. Учащийся отсылается не к лучшим произведениям нашего времени, — ни один мастер или специалист не мог бы по совести его уверить, что это принесет ему пользу, — а к простым обломкам былого искусства, к тем предметам, которые, когда они были новыми, продавались обычно в любой лавке и на любом базаре. А нужно ли спрашивать, как будут выглядеть обломки нашего декоративного искусства в музее, скажем XXIV века? Поистине люди, изучавшие эти вопросы, знают, что остатки прошлого представляют собою образцы искусства, которое моделировало изделия не только лучше нас, но и по-иному — лучше, потому что они производились другими способами, чем теперь.
Прежде чем мы зададим вопрос, почему же они были настолько лучше и почему они отличались даже по своему типу, а не просто по степени хороших качеств, я прошу вас еще раз обратить особое внимание на то, что это были обыкновенные товары, которые покупались и продавались на любом рынке. Я прошу вас отметить, что, несмотря на деспотизм и насилие, царившие во времена, когда они изготовлялись, красота, часть которой они составляли, существовала во всей жизни и что тогда, во всяком случае, искусство было помощником благосостояния, а не рабом богатства (riches). Это правда, что в те времена, как и теперь, богатые люди тратили большие деньги на всякие украшения и, несомненно, низшие классы были отчаянно бедны (как и теперь), но тем не менее искусство, которым располагали богатые люди, отличалось лишь обилием и великолепием материалов от того, которым могли пользоваться другие люди. Запомните, что в то время все, создававшееся руками человека, было более или менее прекрасно.
Сопоставьте это с нынешним состоянием искусства и скажите, не оправдано ли в какой-то степени мое недовольство, — пусть оно даже и нарушает правила хорошего тона. Далеко не все, что делают ныне красиво; почти все обычные товары, изготовленные цивилизованным человеком, убоги и претенциозно уродливы, и таковы они скорее по какому-то извращенному замыслу, чем просто случайно, — именно так представляется, стоит вспомнить, насколько приятны и соблазнительны для изобретательного ума и проворных рук многие производственные процессы. Возьмите, к примеру, известное искусство стеклодувов. Мне довелось быть на стекольном заводе и наблюдать, как в процессе труда рабочие придавали изящную форму расплавленному стеклу. В процессе работы были моменты, когда стоило бы только направить выдувавшиеся сосуды прямо в цех обжига, чтобы в результате появились образцы, способные соперничать с шедеврами венецианского стекла. Но этого не могло получиться, ибо рабочим нужно было брать в руки кронциркули и формы и сводить фантастическое изящество живого расплавленного стекла к ходкой на рынке, уродливой и вульгарной форме, задуманной человеком, который, скорее всего, не знал и не хотел знать, как делается стекло: случай, весьма обычный и для других искусств. Повторяю — все промышленные товары теперь делятся на два вида. Одни — вульгарны и безобразны, довольно часто и претенциозны; на них есть отделка, которую разве что в насмешку можно назвать декоративной: в ней, правда, еще чувствуются какие-то остатки традиций. Это товары для бедных, для необразованных.
Другой вид товаров предназначен для богатых; товары эти должны быть красивыми, они отличаются продуманностью и тщательностью замысла, но обыкновенно не могут стоять вровень с ним — отчасти вследствие оторванности от традиции, отчасти из-за отсутствия сотрудничества между дизайнером и мастером. Так наносится ущерб нашему благосостоянию, то есть средствам для благопристойной жизни, и ни один человек не выигрывает от этого, потому что, если, с одной стороны, низшие классы лишены настоящего искусства у себя в доме и, напротив, вынуждены мириться с убогой и отвратительной претензией на него, что совершенно уничтожает их способность оценить искусство подлинное, которое им случается видеть в музеях и картинных галереях, то, с другой стороны, тугой кошелек богачей не в состоянии купить то, на что они претендуют. Единственно подлинное, что они могут приобрести, — это искусство, созданное одиноким и самобытным талантом, усердным и мучительным трудом людей, наделенных редкими дарованиями и особой культурой. Эти таланты угнетены жизнью, лишенной романтики, и отвратительным окружением, но время от времени они умудряются, вопреки всему, прорваться сквозь преграды и создать прекрасные художественные произведения. Но лишь немногие люди делают вид, будто понимают их искусство и подпадают под его чары. Богачи могут порой купить и сделать их произведения своей собственностью, но, разумеется, таких художественных произведений очень немного, и если бы их было в десять раз больше, чем теперь, то и тогда они бы ни на йоту не тронули публику, ибо она мертва ко всему художественному из-за окружающего ее безобразия и убожества.
Честно говоря, я не могу винить этих людей за то, что у нас мало художественных произведений, потому что великие художники, о которых я только что говорил, будучи людьми необычайных и своеобразных дарований, погружены в раздумья об историческом прошлом, в созерцание красоты былых времен. Если бы они были людьми другого склада, они, думается, вообще не могли бы создавать прекрасное, вопреки всем стоящим на их пути трудностям. Но посмотрите, что же получается в результате. Повседневная жизнь отвергает и обходит их молчанием{4}, и у них нет другого выбора, как только предоставить жизни идти ее собственным путем, а самим уйти в свои сны о Греции и Италии. Времена Перикла{5} и времена Данте{6} — вот где они живут, а Англия наших дней с миллионами ее страждущих людей безучастна к ним, как и они к ней, и все же, возможно, они ждут часа, чтобы принести пользу и не стать в грядущем жертвами забвения. Будем же надеяться, что их время придет.
