Готовые смеяться над странной мыслью, что строитель греческих зданий мог бы возвести здание готическое или же строитель готических сооружений — здание греческого стиля, мы не видим ничего несообразного в том, что строитель викторианской эпохи^{15} сооружает готическое здание.

У нас есть немало образцов архитектуры эпохи Возрождения, когда существовала теория, что рабочие, послушные педантичным и ретроспективным устремлениям времени, способны подражать классическим античным сооружениям. В действительности же, подражая, они упрямо воспроизводили характерные черты собственной эпохи и усваивали все их достоинства и, возможно (что любопытно отметить), тогда же в их сооружениях запечатлелся и один из самых печальных признаков слабости современного искусства. Достичь воскрешения мертвых столетий нам помогло то самое знание истории, о котором я говорил и которого недоставало ученым педантам Ренессанса и XVIII столетия. Но, с моей точки зрения, весьма странно использовать знание истории и возможность проникнуть в ее глубины для рискованных путешествий в прошлое с целью вернуться к нему, вместо того чтобы воспринимать это знание как слабый свет, помогающий прозреть будущее. Да, поистине странен такой взгляд на непрерывность исторического развития, который игнорирует перемены, составляющие самую сущность этого развития. И действительно, искусство прошлого, искусство Ренессанса, которое едва мерцало среди тусклой пачкотни дилетантизма времен последних Георгов^{16}, в своей высокомерной самоуверенности, о которой я упоминал раньше, абсолютно запрещало подражание какому-либо стилю, кроме одного, а этот один оно считало своей принадлежностью. Но оно могло избирать не больше, чем греческое или готическое искусство. Оно полностью, хотя и молчаливо, приняло перемены, которые нес с собой исторический процесс, признало рожденного разделением труда рабочего и таким образом постаралось создать и создало жизнь очень серую, но в какой-то мере отражающую хоть и неразумное, но бесстрашное возвышение среднего класса, которое составляло самую сущность того времени.

А мы, говорю я, мы отказываемся признавать движение истории! Мы приставляем нашего раба к машине, чтобы он без всякой охоты выполнял труд то ли средневекового ремесленника, то ли рабочего переходного периода. Лучше, чем в какое-либо другое время, мы выучились наряжаться в одежды, сброшенные другими, и продолжаем участвовать в странном и лицемерном театральном представлении скорее с какой-то вялой застенчивостью, чем с высокомерной самоуверенностью, решившись закрывать глаза на все особенно неприятное и не обращать внимания на безмолвное движение подлинной истории, происходящее за кулисами нашего театра марионеток.

Несомненно, такое положение — показатель перемены, по-видимому, быстрой и безусловно завершающей один цикл и начинающей другой. Ибо, как ни странно, перед нами общество, культурный слой которого лишен четких собственных черт. Оно дрейфует то туда, то сюда: часть его умов к красоте прошлого, часть — к логичности будущего. И каждая сторона по крайней мере молчаливо верит, что нужно всего лишь пересчитать по головам число своих сторонников и создать союз, который будет править миром наперекор истории и логике, пренебрегая необходимостью, приведшей их к теперешнему состоянию слабости и слепоты. И в то же время под поверхностью этого культурного слоя действует громадная коммерческая система, на которую образованные люди смотрят как на свою служанку и связующую силу общества хотя на самом деле она — их повелительница и разрушительница общества. Потому что по самой своей сущности эта система сулит войны и способна изменить свою природу лишь путем собственной гибели. Человек против человека, класс — против класса, и их девиз: «Я получил — ты потерял». Эта война должна длиться до тех пор, пока не наступит великое преобразование, цель которого — мир, а не война.

А кто же мы, собравшиеся здесь после семи лет достаточно смиренного стремления существовать и хоть что-то делать? Просто ли мы соломинки в океане полусознательного лицемерия, которое зовется цивилизованным обществом? — Нет, надеюсь, не так. Во всяком случае, мы не отрекаемся от уроков истории и не говорим, что вот это плохо, а то хорошо, это нам нравится, а то — нет. Мы говорим — да, то была жизнь, и материальное свидетельство ее — творения наших отцов. Эта жизнь продолжается в вас, хотя вы о ней забыли. На материальные свидетельства о ней теперь мы не обращаем внимания, в будущем же будем разыскивать их. И та необходимость, которая даже сейчас формирует общество будущего и в один прекрасный день провозгласит его, заставляет нас, кроме всего прочего, приложить все усилия, чтобы сберечь их — эти свидетельства жизни прошлого и настоящего. Общество наших дней при всей его анархичности рождает новый социальный строй, частью которого мы должны быть и будем — вместе со всеми теми, у кого хватит мужества принять подлинное и отвергнуть поддельное. И в конце концов наш труд, каким бы безнадежным он иногда нам ни казался, не будет совершенно напрасен. Ибо на что направлены все наши усилия? — На утверждение подлинности искусства, иными словами, на утверждение человеческого счастья. Тенденция коммерческого или конкурентного общества, развивающегося на протяжении более трех столетий, направлена на уничтожение радостей жизни. Но это конкурентное общество развилось наконец так, что все больше и больше приближаются и его изменение и смерть, и предвестием этого можно считать то, что уничтожение радостей жизни начинает представляться многим из нас уже не необходимостью, а явлением, против которого следует бороться. От искренности и неподдельности этой надежды зависит существование нашего Общества. Поверьте, небольшая кучка образованных людей не сможет в нынешних условиях, когда многие ведут жалкую и безотрадную борьбу за существование, а немногие вяло прогуливаются по жизни, поддерживать интерес к искусству и памятникам прошлого. Но когда вся жизнь будет перестроена так, что все люди обретут возможность жить, разумно работая и достаточно отдыхая, тогда все, а не только наше Общество, решатся защищать древние здания от всякого — намеренного или случайного — разрушения, ибо тогда наконец все начнут понимать, что эти старинные здания — неотъемлемая часть их жизни и часть их самих. Это произойдет тогда, когда время созреет, теперь же, даже если б люди осознали свои потери, они не могли бы их предотвратить, ибо живут они в состоянии войны, иначе говоря, бессмысленного расточительства.

Несомненно, до сознания членов этого Общества довольно часто доходило, что все сказанное — правда. Мы часто должны были признавать, что если разрушение или грубое обращение с древними памятниками искусства и истории касалось «вопроса денег», то было бесполезно бороться с этими явлениями. Не будем же столь слабы и малодушны, чтобы уклоняться от встречи с действительностью, ибо, хотя наша роль в деле создания будущего общества и скромна, мы не можем пойти ни на какие уступки. Признаем же, что мы живем в эпоху варварства между двумя периодами социального устройства — обществом прошлого и обществом будущего. Некоторые думают (как и я), что конец варварства близится, другие считают, что до конца еще весьма далеко, и все же мы все, и оптимисты и пессимисты, можем трудиться совместно, чтобы во имя просвещения, радости и надежды общества будущего сберечь старинные реликвии, которые еще сохранились от прежних времен. И пусть время нынешнего раздора будет менее разрушительным, а эпоха грядущего мира более плодотворной!

Полагаю, есть известная трудность в том, чтобы отстаивать требования Общества борьбы за красоту, ищущего общественной поддержки. Его дело исключительно благородно, и это, собственно, не нужно доказывать. Только так, по-моему, и следует оценить его, и эту оценку невозможно оспаривать. У общества, ставящего такие цели, нет врагов. У него их нет, и я бы сказал, и не может быть, а потому нет и надобности обращаться к самому эффективному способу привлечения общественного внимания, а именно к хорошей потасовке с собственными собратьями, со своими же соотечественниками. И если вообще нелегко говорить пространно на эту мирную тему, то это особенно трудно для меня, так как я принадлежу и к другим Обществам, которые считаются особенно агрессивными — враги их насчитываются тысячами, а друзей у них единицы. Поэтому теперь, когда приходится выступать в вашем в высшей степени миролюбивом и в высшей степени полезном Обществе, я чувствую себя словно рыба, вынутая из воды, и могу сказать только одно — это Общество полезно. Но все же вы должны понять, что слово «враги» я употребляю здесь в весьма узком смысле, имея в виду просто раздраженных людей. Но наше Общество встречает врагов и в ином смысле этого слова. Они — действительно враги всего рода человеческого, а в наше время и, возможно, в нашей собственной стране имена им — неряшливость, убожество и безобразие.