От друзей-врачих узнал после, что грешки такие водились за коллегой. Просто поймать не удавалось, да и не особенно стремились ловить. Потому как врач-таки неплохой. Тут их вина. В самом деле, предупредить забыли, что не тот клиент.
Смеялись они радостно, пока соратник по работе чернила на бумагах с очень близкого расстояния нюхал. Судя по радостной реакции, не случайно предупредить забыли. Просчитывали такое продолжение.
Нажаловался сын вволю. Беспокойства на маму нагнал. Она расширенными зрачками поглядывала на меня. Сочувствия искала.
– Господи, за что же нашим детям такое, – издала она под это самое поглядывание. – Такое пережить в его годы...
Ждал, что сын добавит: «В натуре».
Он не добавил. Мужественно, томно молчал.
– Да уж... Натерпится мужик, – издал и я реплику.
Мужик стал снисходителен и немногословен. Не единожды, пока мы шли по Купальному переулку, у мамы вырывалось:
– Бедный мальчик...
Я был старше ее мальчика на восемь лет. Сколько же времени прошло с тех пор?.. Ну да. Восемь лет и прошло.
(Когда эти заметки о кожвендиспансере были опубликованы в одном из одесских изданий, принес экземпляр на оценку одной из врачей-друзей. В мою бытность она, врач, заведовала нижним женским отделением, а теперь работала в поликлинике. Ее медсестра прочла статью и не поверила:
– Этого не может быть!
На что моя врач тихо усмехнулась:
– Все было... хуже.)
Пример другой. Заведение, поместив в которое меня лишили не только свободы, но и возможности облегчить себе жизнь, казалось бы, неотделимыми навыками игрока-профессионала...
Это заведение мы называли «тюремной дуркой»...
Диктор закончил интервью и сообщил напоследок частоты радиостанции. Привычно зазвучали прощальные позывные.
Бессмысленно уставившись на серебряный прямоугольник магнитофона-приемника, я машинально потянул из пачки сигарету. Пустил в магнитофон дым.
Я помнил этот голос. Голос дававшего интервью...
Таким видел когда-то начало лирико-романтического рассказа.
Тут особой лирики не будет. Отделаюсь воспоминаниями.
Столько пишущих зеков расплодилось. Еще бы! За столько лет разных можно наплодить. Сеяли густо.
Тому «я», который у приемника, с сигаретой, другое бы помнилось, и – иначе. Но это всего лишь «записочный» материал...
Официальное название той крепости – стационарная судебно-психиатрическая экспертиза.
Странно, что никому из журналистов эту крепость взять не удается. Мне она далась обидно легко.
Каждый, находящийся под следствием, подвергается экспертизе, обычно амбулаторной. Но кто – посерьезному: убил с особым удовольствием или там – родину предал, пожалуйте за стены. А также те, кто явно не в себе.
Меня амбулаторно прощупывали. Тот, который прощупывал, хоть и был при очках и в халате, больно жлобское ощущение вызывал. Как пачку купюр, пролистал стопку листов со стихами и рассказами, изъятыми в процессе следствия, и снисходительно откинувшись на стуле, поинтересовался:
– Что вы можете сказать о Блоке?
– О каком блоке? – вежливо уточнил я. – О строительном приспособлении или методе защиты?..
Написали в деле: тон общения – повышенный, и – в стационар.
До того на подписке был. Статья легкая, хотя и из раздела «государственные преступления». Следователь утешил: неделька, от силы – две. Машинку пишущую обещал разрешить.
Явился в указанное время при помощнике следователя в приемное отделение слободской психбольницы. Этакий фраер вчерашний с тремя сотнями в кармане, с машинкой, пообещав любимой заскочить через недельку на ужин.
В приемной для начала машинку прибрали к рукам, в пижаму облачили, не сковывающую ни локти, ни колени, не достающую до них. Внимательно следили, чтобы не дай бог из карманов чего не прихватил.
С тремя сотнями – управился. С «лишаками» никогда проблем не было, а тут всего-то три купюры. В разжатой ладони перед носом у всех пронес.
Тапками одарили тридцать девятого размера при моем сорок девятом и вдруг вежливо так предложили в наручники облачиться.
Насторожился. Ордера на арест не предъявили. Но у нас, если человек под следствием, ему никак не обойтись без установки: ничему не удивляться.
Фуфаечку набросили и повели по снегу на радость прохожим куда-то в сторону от больницы.
Вот она крепость. Квадрат стены, высоченной, мощной, с проволокой. На углах вышки с защитниками крепости. В огромных воротах калитка. В центре квадрата обнаружилось одноэтажное здание добротного серого вида.
Приняли меня с рук на руки две бывшие женщины, теперь существа без пола, без талии, без возраста. Одна очень смахивала на мичуринского, бульдога. Другая с высушенными телом и глазами. Сразу за двеПриняли меня с рук на руки две бывшие женщины, теперь существа без пола, без талии, без возраста. Одна очень смахивала на мичуринского, бульдога. Другая с высушенными телом и глазами. Сразу за дверью попал в клетку. В ней наручники сняли, заставили вновь переодеться. В совершенно аналогичную пижаму и тапки.
И тут снова прошел за фраера. На «лишаке» привычно сыграл. Но в их пижаме карман дырявым оказался. Купюры на пол выпорхнули.
Присутствующие очень оживились. Бульдожка разнервничалась. Рапортами всем грозила, бандершей оказалась.
Не стал им объяснять, зачем деньги пронес. Тем более, что и сам не знал.
Угомонились понемногу, провели по коридору недлинному и отдали вертухаю в халате, лопоухому и добродушному, с любопытством глядящему. Он хозяйничал в клетке-предбаннике и из нее уже впустил меня в конечный пункт непредсказуемого передвижения.
Квадратная большущая комната с длинным столом и непроницаемыми окнами. В комнату выходы четырех помещений, опять же смахивающих на клетки, потому как на выходах не двери, а мощные решетки. Решетки открыты, так что обитатели этой райской обители свободно перемещаются, кто в своей клетке, кто в холле.
Обитателей – человек пятнадцать. Народец, похоже, деликатный, с приветствиями не набросился. Исподлобно глядящий народец.
Присел на край скамьи, длинной, у стола, особого интереса не демонстрируя, осматривался. Очень огорчала мысль, что целую неделю только осматриваться и предстоит. Уж больно атмосфера тяжкая, и публика соответствующая.
Почти сразу окружил ястребом один пожилой, длинный, с горизонтальными узкими плечами и глазами навыкате.
– Одного привезли? – задушевно поинтересовался.
– Чулков, отвали, – издали, из угла тихо прикрикнул на длинного коротко стриженный гражданин с очень мужским небритым лицом. И мотнул мне головой: мол, подойди.
И я мотнул: подойди сам...
Повезло мне с ним. Вспомнил он меня еще по профессиональному спорту. Забирали его в этот день. Он дал полную раскладку по людям, по вертухаям, по порядкам.
Власть в дурке держала пара блатных при поддержке одного полублатного. Все – в первой клетке. С ними же молодой пацан двадцати двух лет – политический. Студент МГУ, шесть языков знает, армянин. Бежал за границу, переплыл Дунай, но взяли его румыны, вернули. С пацаном не знают, как быть. Подозрение есть на рак мозга. Резину тянут, три месяца уже держат. Информация от одной из вертухайш. Вертухайша эта – единственный порядочный человек из персонала.
Пацан презирает блатных. Те раздражаются его презрением, то и дело порываются избить политического. При этом давят именно на то, что политический, что родину предал. Время от времени пацану достается, но он не гнется, глядит исподлобья. В этой же первой клетке один молодой шизофреник. Похоже, истинный. Есть еще трое полноценных сумасшедших и несколько скрытых, проявляющихся время от времени.
Один из полноценных. Гена, мужичок пятидесяти лет, лысо-белобрысый, в детстве переболел менингитом, и умственное развитие его застопорилось на этом возрасте. Главный вопрос, который мучает его, когда «пидет» мама.
Гена покушался на убийство: нанес пять ударов топором по голове своей жене. Над Геной издеваются. Пытались изнасиловать, против чего он возражал, плача, становился в позу. Насильникам перепал карцер. Карцер – самое действенное наказание. Прежде чем поместить в него, клиенту вкалывают серу. Один, два – до восьми уколов. После чего тот совершенно подавляется. Состояние примерно такое: невозможно ни лежать, ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить, ни молчать, ни думать. Суставы ломит, поднимается температура, и раскалывается голова.
