В кухне я нахожу уже проснувшегося Финна, он стоит у раковины. На нем тот же свитер, что и вчера, и выглядит он как человек, которого ночью постирали, он от этого дал усадку, и теперь одежда стала ему велика. В кухне чем-то слабо пахнет, почти приятно, это чуть напоминает запах поджаренного тоста… но тут я соображаю, что на самом деле это нехороший запах, как будто от тлеющей бумаги или волос.

– Гэйб уже встал? – спрашиваю я.

Я неловко всматриваюсь в кухонный шкаф, избегая взгляда Финна. Я не знаю, хочется ли мне разговаривать. А глядя на шкаф, понимаю, что и есть я тоже вроде бы не хочу.

– Он уже ушел в гостиницу, – отвечает Финн. – А я… это…

Бормоча так, он ставит на стол кружку, из которой торчит ложка.

Что бы там ни было в этой кружке, оно оставило следы на ее боках, и на столе остался круглый след, но над кружкой поднимается пар. Подозреваю, что в ней – горячий шоколад.

– Это ты приготовил?

Финн смотрит на меня.

– Нет, это святой Антоний принес мне ночью. И не разрешил сразу же подать тебе.

И он отворачивается от меня.

Я потрясена – и тем, что Финн проявил чувство юмора, и тем, что сделал для меня шоколад. Я только теперь замечаю ужасающий беспорядок на длинном кухонном столе, там громоздятся кастрюли, которые понадобились Финну для того, чтобы приготовить единственную чашку какао, и теперь я понимаю, что пахнет здесь пригоревшим молоком. Но все это не имеет никакого значения в сравнении с прекрасным порывом братишки. От этой мысли у меня как будто начинает дрожать нижняя губа, но я на мгновение стискиваю зубы, и постепенно все становится на свои места. К тому моменту, когда Финн усаживается на другом конце стола со своей кружкой, я уже в полном порядке.

– Спасибо, – говорю я, и Финн смущенно косится в мою сторону.

Мама всегда говорила, что Финн похож на фею: не любит, когда его благодарят. И я спешу добавить:

– Извини.

– Я положил в него соли, – сообщает Финн таким тоном, как будто это избавляет от необходимости выражать благодарность.

Я пробую какао. Если там и есть соль, я ее не ощущаю на фоне островков не до конца размешанного порошка. Они растворяются у меня во рту, оставляя приятный вкус. Я вообще не помню, случалось ли прежде такое, чтобы Финн готовил какао; думаю, он только наблюдал, как это делаю я.

– Я не чувствую там соли.

– Соль, – поясняет Финн, – делает какао слаще.

Высказывание кажется мне довольно глупым: непонятно, как можно сделать слаще то, что и без того сладкое, но решаю не сосредоточиваться на этом. Я помешиваю какао и ложкой растираю несколько комков о стенку чашки.

Финн тем не менее понимает, что я ему не верю, и с горячностью заявляет:

– Можешь пойти и спросить у Паллсонов. Я видел, как они делают шоколадные оладьи. С солью.

– Я не говорила, что я тебе не верю! Я вообще ничего не говорила!

Финн болтает ложкой в своей чашке.

– Я и так знаю.

Он не спрашивает, надолго ли я уйду сегодня или как я собираюсь раздобыть лошадь для бегов, не задает никаких вопросов о Гэйбе. А я не могу разобраться, то ли я рада, что не приходится об этом говорить, то ли это меня бесит. Мы просто молча допиваем какао, но когда я поднимаюсь, чтобы поставить свою чашку в раковину, то наконец сообщаю:

– Наверное, меня почти весь день дома не будет.

Финн тоже вскакивает и ставит свою чашку рядом с моей. Он выглядит очень серьезным, его тощая шея высовывается из ворота слишком большого свитера, как черепашья. Он показывает на кухонный стол позади меня. Среди горы кастрюль и тарелок лежит разрезанное яблоко; к его разрезу прилипли крошки.

– Это для Дав. Я сегодня хочу пойти с тобой.

– Ты не можешь со мной пойти, – возражаю я, ни на секунду не задумываясь о том, какие чувства вызывают во мне его слова.

– Это ведь не каждый день. Только сегодня. Только в первый день.

Я на несколько мгновений замираю, представляя два варианта своего появления на песчаном берегу: первый – я горда и одинока, вторая – я прихожу с одним из моих братьев, который будет наблюдать за всем со стороны.

– Ладно. Это, пожалуй, к лучшему.

Финн берет свою шапку. Я беру свою. Обе шапки я связала сама, и на моей – рисунок из белых ниток и двух оттенков коричневого. Шапка Финна – красно-белая. Они немножко несуразные, зато удобные.

Надев шапки, мы некоторое время стоим посреди кухонного беспорядка. На мгновение я вижу нашу кухню взглядом постороннего человека. Выглядит она так, как будто все вокруг Финна вылезло из стока кухонной раковины. Беспорядок ужасающий, и мы сами – сплошной беспорядок, и нечего удивляться тому, что Гэйбу так хочется уехать.

В тот первый день Горри велел мне спуститься на пляж до того, как там появятся остальные, – чтобы испытать пегую кобылу, которую он выволок из моря неизвестно когда. Он совершенно уверен, что я захочу взять ее для Малверна, потому заломил цену вдвое выше обычной. Под темно-синим небом раннего утра едва начинается отлив, вода не спеша отступает с песка; на мне перчатки с обрезанными пальцами, и рукам очень холодно; я наблюдаю за тем, как Горри водит кобылу взад-вперед передо мной. Следы ее копыт – первые на пляже сегодня; прилив разровнял песок, смыв все следы бессмысленных ночных попыток Мэтта.

Кобыла, конечно, замечательная. Водяные лошади бывают всех тех же расцветок, что и сухопутные, но, как и большинство обычных лошадей, они чаще всего все-таки гнедые или каурые. Гораздо реже встречаются мышастые, или пегие с белой гривой, или черные, или серые. Очень, очень редко можно найти пегую водяную лошадь, шкура которой в равной мере и черная, и белая, – как будто четкие белые облака разбросаны по черному полю. Но бросающийся в глаза цвет не помогает выиграть бега.

Пегая кобыла стоит уж очень неподвижно. У нее хорошие, широкие плечи. Но у большинства кабилл-ушти широкие плечи. Так что на меня это не производит особого впечатления; я наблюдаю за черными бакланами, кружащими в небе над нами, – их силуэты похожи на маленьких драконов.

Горри подводит кобылу ко мне. Я вскакиваю ей на спину и смотрю на Горри сверху вниз.

– Она самая быстрая из всех кабилл-ушти, на каких только ты сидел! – заявляет Горри хриплым голосом.

Самый быстрый из всех – Корр.

Пегая кобыла подо мной пахнет медью и гниющими водорослями. Из ее глаза, косящегося на меня, сочится морская вода. Мне не нравится то, что я ощущаю, – хитрость, неуправляемость, – но я ведь привык к Корру.

– Испытай ее, – предлагает Горри. – И скажи, можно ли найти лошадку быстрее.

Я пускаю водяную лошадь рысью; она тут же поворачивает к воде, прижав уши. Я высовываю из рукавов свои железки и провожу ими против часовой стрелки по ее холке, по белому пятну в форме сердечка. Она вздрагивает и старается уйти от прикосновения. Мне не нравится то, как она совсем не по-лошадиному вскидывает голову, как продолжает прижимать уши. Ни одной из водяных лошадей нельзя доверять. Но этой я бы доверился еще меньше, чем всем другим.

Горри подстрекает меня пустить лошадь в галоп. Самому почувствовать, насколько она быстра. Я сомневаюсь, что в галопе она сильнее убедит меня, чем при рыси. Но я отпускаю поводья и слегка толкаю ее пятками в бока.

Она мчится по пляжу, как скопа, метнувшаяся за рыбой. Невероятно быстро. И при этом постоянно, неудержимо стремится к воде, понемногу забирая в сторону моря. И снова это зловещее неуловимое движение головой… Она кажется мне еще меньше похожей на обычную лошадь, чем другие водяные кони, даже сейчас, даже в первой половине октября, даже на суше. Даже при том, что я постоянно шепчу ей на ухо.

Но она и вправду быстра. Ее копыта пожирают песчаное пространство, и мы через несколько секунд уже проносимся мимо пещеры, которая обозначает конец ровной поверхности. Жар скорости наполняет меня, как пузырьки, всплывающие на поверхность воды. Мне не хочется думать, что она может быть быстрее, чем Корр, но она почти равна ему. Но в любом случае как мне узнать, если его здесь нет?