– Мы с мужем вчера вечером говорили о тебе, поздно, уже перед сном… – говорит Пег.

Почему-то от ее слов у меня возникает странное чувство… я представляю Пег и краснощекого Томаса Грэттона вместе в постели, и мне неловко при мысли, что они говорят обо мне. Хотелось бы мне знать, о чем они говорят, когда не обсуждают меня. Возможно, о погоде, или о стоимости тыкв и кабачков, или о том, что туристы, похоже, в дождь всегда надевают белую обувь. Мне кажется, если бы я была женой мясника, я бы говорила с ним именно об этом.

А Пег продолжает:

– И он, представь себе, думает, будто ты собираешься скакать вовсе не на одном из кабилл-ушти. Я возразила, конечно, сказала, что это невозможно. Уже то плохо, что ты вообще решила участвовать в бегах, не говоря уж о том, чтобы еще больше все усложнять.

– А он что на это ответил?

– Он сказал, ему помнится, – отвечает Пег, глядя на грязный хвост Дав, – что вроде бы у Конноли была маленькая мышастая лошадка по кличке Дав, а я сказала, что ты, как мне кажется, внесла в список именно это имя.

Я стою совсем неподвижно, сжимая в руках жестянку с зерном.

– Это правда, – тихо говорю я. – И то и другое – правда.

– Вот и я так подумала. И потому сказала ему, что заеду к тебе и мы все это обсудим. – Пег явно и самой очень не нравится эта идея.

А я думаю, что подобные идеи, наверное, кажутся намного лучше, когда лежишь в постели со своим крепким муженьком, а вот если стоишь туманным холодным утром и смотришь на живую меня…

– Мне очень жаль, что тебе пришлось так далеко ехать, – говорю я, хотя мне ничуть не жаль, и мне самой странно, что я успеваю соврать, даже не позавтракав. – Потому что я не хочу все это обсуждать.

Пег упирает одну руку в бедро, а другую поднимает вверх, приглаживая растрепавшиеся кудряшки. Это поза откровенного разочарования, и мне неприятно, что причиной тому – я.

– Что, дело в деньгах? – спрашивает она наконец.

Я и сама не понимаю, оскорбительно это для меня или нет. То есть я хочу сказать – мы безусловно нуждаемся в деньгах, но я была бы последней идиоткой на острове, если бы думала, что могу обогнать огромных водяных лошадей.

Часть меня вполне все это осознает, но тут я смущенно понимаю, что другая моя часть – совсем-совсем крошечная, такая, которая могла бы раствориться в чашке или натереть волдырь на пятке, попав в ботинок, – все-таки мечтает о такой возможности. Победить лошадей, убивших моих родителей, – на пони, на спине которого я выросла. Должно быть, я все-таки самая последняя идиотка.

– Это мое личное дело, – напряженно произношу я.

Мама всегда учила меня отвечать именно так, если речь заходила о причинах ссоры с братьями, или о болезнях вроде расстройства желудка, или о начале женских дней, или о деньгах. А мое решение имело за собой сразу два повода из четырех перечисленных, так что я сочла себя вправе так ответить.

Пег смотрит на меня, и я вижу, как она пытается понять, что скрыто за моими словами. И наконец говорит:

– Не думаю, что до тебя действительно доходит, в какую историю ты ввязываешься. Там ведь настоящая бойня.

Я пожимаю плечами, отчего тут же смущаюсь, ощущая себя похожей на Финна.

– Ты можешь погибнуть.

Теперь я понимаю, что Пег пытается напугать меня. Вот только способ она выбрала неудачный.

– Я должна это сделать, – говорю я.

Дав решает, что настал самый подходящий момент, и наконец показывается из-под навеса, демонстрируя, какая она грязная, и маленькая, и просто жалкая. Подойдя к изгороди, она пытается пожевать висящее на перекладине седло. Я сердито смотрю на нее. Лошадка моя мускулиста и в хорошей форме, но в сравнении с теми кабилл-ушти, которых я видела вчера, кажется игрушечной.

Пег, глубоко вздохнув, осторожно кивает, но не мне, а скорее себе самой, словно говоря: «Ладно, по крайней мере, я попыталась». Она шлепает по грязи, возвращаясь к малине, и стучит ботиками по колесу, чтобы не запачкать удивительный красный автомобиль. Я поглаживаю Дав по морде и огорчаюсь из-за того, что так сильно разочаровала Пег Грэттон.

Через мгновение я слышу свое имя и вижу, что это отец Мунихэм окликает меня. Вряд ли Пег сумела убедить отца Мунихэма в том, что мое участие в бегах продиктовано духовными потребностями, и я плетусь к машине, не испытывая ни малейшей радости. Это просто долг.

– Кэт Конноли, – говорит отец Мунихэм. Он очень высокий, даже длинный человек, и лицо у него длинное, и подбородок, и нос… к тому же все его суставы и выдающиеся части немного красноваты. Еще у него есть кадык, который я видела однажды, когда он свалился с велосипеда и у него расстегнулся воротник. Кадык у него не красный.

– Отец… – бормочу я.

Он смотрит на меня и чертит большим пальцем крест на моем лбу, как делал, когда я была маленькой и плевалась в церкви.

– Приходи на исповедь. Ты давно уже не приходила.

Мы с Пег ждем, скажет ли он что-нибудь еще. Но отец Мунихэм поднимает оконное стекло и жестом велит Пег выезжать с нашего двора. Когда они уже удаляются, я вижу лицо Финна, прижавшееся к окну спальни, – Финн успевает только проводить взглядом красный автомобиль.

Я стою в круглом загоне конюшен Малверна, а рядом со мной топчется какой-то американец, и оба мы наблюдаем за Корром, бегущим рысью по кругу. Утро пока еще бледное, синее; нужно время, чтобы распогодилось. Я намеревался пойти на пляж, пока там еще пусто, но Малверн поймал меня и заставил заниматься покупателем, и я не успел удрать. Я не думал, что вести чужака на пляж – хорошая идея, поэтому отправился к загону, чтобы погонять лошадь, пока визитеру не станет скучно. По правилам тренировать кабилл-ушти можно только на берегу и только оседланных – и я пользуюсь этой оговоркой. Хотя в загоне водяную лошадь вряд ли можно научить тому, что ей пригодится на песчаном берегу.

Корр уже двадцать минут носится по кругу, натягивая корду. Американец полон восторга, но в то же время почтителен, и мне думается, что я внушаю ему большее благоговение, чем Корр. Мы довольно осторожно обмениваемся замечаниями.

– Что за удивительное у вас тут сооружение! Оно построено специально для кабилл-ушти? – спрашивает американец. Он весьма тщательно выговаривает последнее слово, но у него неплохое произношение.

Я киваю. По другую сторону конюшни имеется другой круглый загон, где я тренирую спортивных лошадей, – он шестнадцати ярдов в диаметре, с изгородью из тонких металлических труб. Корр не стал бы слишком долго терпеть железо, да если бы и стал, все побоялись бы выпускать кабилл-ушти в такую загородку, которую, кажется, может сдуть ветром. Поэтому мы и находимся вот в этом невиданном и пугающем загоне, который Малверн придумал еще до моего появления здесь, – он врыт в склон холма на восемь футов, так что земля образует мощную стену вокруг него. Единственным входом служит дорожка, также огражденная высокими земляными стенами; она заканчивается у дубовой двери, которая представляет собой часть стены загона. Мне это вполне нравится, кроме тех моментов, когда здесь все заливает водой.

– А здесь никогда не разобрать, то ли идет дождь, то ли нет? – продолжает свои расспросы любознательный американец.

Он очень хорош собой, ему ближе к сорока, чем к тридцати, на нем кепка, похожая на жокейку, белый джемпер с треугольным вырезом и просторные брюки, которые вряд ли надолго сохранят приличный вид в такой сырости. Небо оплевывает нас, но это не настоящий дождь. И он прекратится еще до того, как я спущусь на пляж вместе со всеми.

– И долго вы будете вот так его гонять? – задает он следующий вопрос, не дождавшись моего ответа.

Корру уже основательно надоело бегать рысью на привязи. Мой отец как-то раз сказал, что ни одна водяная лошадь не приспособлена к рыси. Вообще у лошадей четыре естественных способа движения – шаг, рысь, укороченный легкий галоп – кентер и полный галоп, и у лошадей вроде бы нет причин предпочитать что-то одно. Но Корр скорее предпочтет галопировать до тех пор, пока не покроется пеной, как волны прибоя, чем хотя бы половину того же времени бежать рысью. Моя мать говорила, что я и сам не приспособлен к рыси, и это тоже правда. Рысь слишком медленна, чтобы волновать, и слишком тряска, чтобы чувствовать себя удобно. И я готов позволить Корру делать, что ему вздумается, тем более когда я на нем не сижу.