Вот уже пятый день, как я работаю в туннеле.

Что здесь строят? Неизвестно.

Нас пригоняют сюда до рассвета. Перед этим нам дают орехи кастанейро, на обед — затирка из кисловатой муки и бобы. На ночь мы располагаемся в приземистом здании из неотесанных грубых бревен. Со двора на стене желтеет цифра “6”. Шестой барак, или блок, как сказал Кносе. Неподалеку между зарослей видно еще несколько блоков. Над крышами свисают развесистые кроны пальм. Высятся башни, на них караулит стража с пулеметами. По правую сторону, на холме, покрытому лесом, между деревьев просматривается высокая серая стена.

Утром, когда индейцы в колонне по четыре направляются на работу, все вокруг обвито тишиной, лишь где-то недалеко, на болотах, то громче, то тише слышно лягушачье кваканье. В тумане едва виднеются здания, башни, с деревьев на землю бесшумно падают капли росы. Оставляем туннель в сумерках. Я издали каждый раз наблюдаю за какой-то пестрой гурьбой людей. Похоже, там одни женщины. Охранники выводят их из леса. Гурьба исчезает в чаще возле барака, который стоит в стороне других, с желтой тройкой на стене.

В пальмовой рощице, мимо которая мы идем, маячит двухэтажное сооружение под ребристой металлической кровлей. Оттуда временами доносит то ли смех, то ли детский плач. Там бродят фигуры в белом. Вчера я неожиданно остановился: сдалось, будто среди белых халатов промелькнула поразительно знакомая фигура… Вечерняя полумгла мешала рассмотреть ее как следует. Это была женщина. Она медленно поднималась на крыльцо. Я ожидал, что женщина оглянется. Кого-то напоминали ее плечи, походка… Но здесь меня подтолкнули сзади, я встрепенулся и пошел, и все же раз по раз оглядывался, поглядывал на дом среди пальм, однако на крыльце уже не было никого.

В бараке с надписью “6” — два яруса нар, сбитых из досок, натянуты сетки от москитов. Возле двери — бак с водой, кружка. Света нет. Индейцы как немые, почти не разговаривают между собой. Молчат в туннеле, молчат, идя из работы, молчат в бараке. Лишь среди ночи слышать сонное бормотание утомленных людей. Караул наведывается в блок нечасто. Иногда заглянет кто-то из широкополых шляп, посветит фонариком, пройдется сюда между нарами, хлопая кнутом, и исчезает.

Постелью нам служат охапки сухой листвы. Мое место — на верхнем ярусе. По левую сторону меня постель Ву, по правую сторону — молодого, хмурого на вид индейца. У него телосложение атлета: могучая грудь, мускулистые руки, садясь на нарах, он достает головой потолок. Я не знаю его имени, ему я безразличен. После работы великан ложится навзничь, кладет руки под голову и мигом засыпает, не произнеся и слова.

Мои старания заговорить с Ву не имеют успеха. Может, он боится нарушить гнетущую тишину барака, может, не понимает меня. Но же он должен понимать! Я уже окончательно удостоверился, к какому племени принадлежат и Ву, и мой сосед по правую руку, да и все эти меднокожие люди, которые таскают на себе сталь и бетон в туннеле. В них удлиненные лица, черно-синие прямые волосы, карие, едва скошенные глаза… Нет, это не случайная похожесть.

Вот и этого вечера я стараюсь принудить себя собрать в памяти как можно больше слов, слышанных от Катультесе, от гостеприимных хозяев хижин в индейских поселках вблизи Пэри, и делаю еще одну попытку растормошить парня.

Шепотом спрашиваю его:

— Почему ты не хочешь разговаривать со мной?

Ву лежит неподвижно, в тьме не видно лица. И ощущаю, что он затаил дыхание.

— Ты меня не бойся. Я же не виноват, что из-за меня тебе приходится терпеть побои. Они хотят, чтобы ты меня ненавидел. Не знаю, для чего им это нужно. Кто они, эти злые люди? Откуда взялись в джунглях? Что они здесь делают?

Ву не отвечает. И я решил не отступать.

— Напрасно ты молчишь, Ву. Может, они вам запрещают разговаривать? Разве каджао были когда-нибудь трусами?

Мои слова все-таки зацепили его. В ответ слышу тихое:

— Ты белый. Кто обучил тебя языку моего племени?

— Этим языком разговаривают люди из берегов реки Вачуайо. Там, среди каджао, у меня немало знакомых. Их не бьют кнутами и не держат вот в таких клетках-бараках.

— Ты сказал неправду, белый. Каджао живут только здесь, возле Каменной стены. Больше нигде их не осталось.

— Почему же не осталось?

— Их уничтожили вражеские племена. На каджао охотятся всюду, нас разыскивают в джунглях, чтобы убивать. Металлические птицы врагов летают над лесами, выслеживают нас. Мы, последние каджао, тоже давно погибли бы, если бы Каменная стена не защищала нас.

— Каменная стена…Это что, та серая стена из бетона? Бессмыслица! Откуда ты взял, что каджао истреблены? Их очень немного, это так, но они живут в своих поселках, а также в городах… Ты слышал о городе Пэри?

— Не выдумывай. В джунглях нет городов. Здесь существует лишь один город, за Каменной стеной.

— Кто-то тебе наплел ерунды, Ву, а ты и поверил.

— Могущественные не плетут ерунду, они знают больше, чем ты.

— Кто они, эти могущественные? Где они?

— Там, за Каменным муром. Они владычествуют в джунглях и охраняют нас от врагов.

— Они охраняют вас? Ты с ума сошел! Эти негодяи издеваются над вами! Может, они и меня охраняют?

— Ты белый.

— То и что из того? Меня они также гоняют в туннеле с одного конца в другого. Чему вы так покорно все сносите? С вами ведут себя, как с… рабами. Ты знаешь, что это такое — раб? Я читал о них, но это было очень давно. Вас много, Ву! И вы разрешаете им обижать себя, даже не заступаетесь товарищ за товарища. Как же это?

Постель зашуршала, Ву повернулся на бок.

— Ты ничего не знаешь, — послышался шепот парня. — Довольно об этом. За ночные разговоры наказывают, на три дня оставляют без пищи.

Духота обручем сжимала виски. Слышалось неравное отрывистое дыхание десятков людей. Тело болело, как побитое. Я попробовал умостится удобнее, да и присмирел. В бараку зашел охранник. Сухой, как треск сломанной ветви, хлопок кнута, чей-то пронзительный вскрик, злое бранное слово. Жирный мрак. Призрачная ночь…

“Могущественные охраняют нас”. Кто заморочил головы индейцам рассказами о давно уничтоженных каджао, о врагах, которые еще и до сих пор разыскивают старинное племя в лесах? Неужели же эти люди не понимают, что они в рабстве? “Каменная стена охраняет нас”… Может, так думает лишь Ву, а другие думают иначе? За стеной из бетона — лифты, подземные коридоры, комнаты, облицованные пластиком. Там целый город. Может, о нем и говорила фрейлейн Труда. Наверное, индейцам туда входа нет. Их держат по эту сторону стены, в блоках-бараках, они гнут спины в подземной норе или еще где-то там, где нужны их плечи и руки. Индейцев здесь не считают за людей, для тех, кто притаился за стеной, они лишь рабочий скот, да и только.

Как произошло, думал я, что Ву — а он, кажется, совсем не дурак — не знает о существовании городов и поселков, самолеты называет “металлическими птицами”, не верит, что возле Вачуайо живут каджао? Неужели мальчик не имеет воображения об ином миру, кроме лоскута леса, где стоят бараки?

Жуткая мысль вдруг ошарашивала меня. А что, когда эти люди-рабы — не кто иной, как потомки тех самых индейцев, которые исчезли бесследно в чаще, захваченные пришельцами-чужаками семь десятилетий назад? Если это так, то Ву и его товарищи и родились в неволе. И за свою жизнь не видели ничего другого, кроме бараков, башен с пулеметами, Каменной стены, каторжной работы… Неужели даже их родители день со дня, из года в год только и слышали, что хлопки кнутов и бранное слово вооруженных охранников?

Унылая песня Катультесе будто всплыла из темных закоулков помещения.

Я притронулся к горячему плечу Ву.

— Ты не спишь, знаю. Больше не буду расспрашивать тебя ни о чем, только скажи: те, что за Каменной стеной, они… мертвые?

Мальчик едва слышно отозвался:

— Молчи! Если хочешь жить… Не называй их этим словом. Нам нельзя знать того, что знали наши деды.